Габор Васари - Montpi
– Я уже слышал это. На таких условиях я не пойду.
– Ну, тогда я тоже не пойду.
Два кофе по-восточному – это недорого. У меня еще останутся деньги на сигареты.
– Ладно, идем. Мне все равно надо купить сигареты.
– А я подумала: мне лучше не ходить. Меня увидят с тобой, дома будет сцена, и мы не сможем больше встречаться. Теперь поторопись, я подожду тебя здесь. Но ты тоже не смей пить кофе.
Когда я возвращаюсь, она играет в салки с каким-то малышом. Мальчишке лет шесть-семь. Оба смеются и кричат от восторга.
– Чей это ребенок? – спрашиваю я, когда она наконец освободилась.
– Это мой крестник, – говорит она гордо. – Что ты скажешь – правда, красив?
– Ничего, если тебя увидят со мной?
– Чепуха! Такое дитя…
– Не дитя! А другие! Ребенок же не приходит один в парк.
– Ой, это верно! Пойдем скорее!
Она в волнении оглядывается и вырывается вперед меня на извилистую тропинку, на которой стоят деревья с уже изрядно оголенными ветвями. Напористый ветер шелестит листьями.
– Алло, да остановись же! Куда ты мчишься? Она ждет, пока я догоню ее.
– Холодно. Ты не замерзла?
– Немножко.
– Я хочу тебе кое-что сказать, Анн-Клер.
– Ну, говори.
– Пойдем ко мне. Я приготовлю тебе чашку чая.
– Зачем ты говоришь это?
– Затем, что холодно.
Она долго смотрит мне в глаза и не отвечает.
– Знаешь, я живу очень просто, в старой гостинице. Я затоплю, будет очень тепло… Не знаю, правда, какой у меня сейчас порядок…
– Нет… я не пойду.
– Анн-Клер, послушай меня. Чего ты боишься? Ты так плохо думаешь обо мне? Ты, умная девушка, считаешь, что можно причинить насилие женщине против ее воли? Смешно. В крайнем случае речь может идти о том, что ты боишься сама себя. Тогда, конечно, не ходи.
Голос мой звучит фальшиво, но она этого не замечает.
Тем временем мы покидаем сад и идем по Рю Суффло по направлению к Пантеону. Сейчас я говорю о нейтральных вещах, чтобы подбодрить ее. Когда мы подходим к улице Сен-Жакоб, она крепче сжимает мою руку. Сердце мое стучит сильнее. У нее, вероятно, тоже. Она заметно побледнела.
– Я пойду вперед и покажу тебе путь, а ты иди следом за мной.
В спертом воздухе лестничной клетки плывут парфюмерные воспоминания. Правильно, сейчас вторая половина дня, суббота. Моя комната еще не очень сумрачна. Хоть бы эти лестничные впечатления вовремя улетучились! Чтобы она не повернула обратно.
Нет, она идет…
Наконец мы добираемся до четвертого этажа.
Я быстро распахиваю перед ней дверь в комнату.
– Вот мы и пришли, Анн-Клер.
– Прекрасно, – говорит она неуверенно и смущенно. Я тут же открываю окно.
Самое фешенебельное в этой комнате – это вид из окна.
Я стараюсь казаться спокойным и бесхитростным.
– Вот перед вами небольшой двор, мадемуазель. В нем растут красивые деревья. Там, в стороне, девичий пансион, о котором я рассказывал. В этом доме за последним окном живет старая дама, которая все время ест салат. А вот это гостиничный двор, здесь каждый вечер слышно, как хозяин лупит своего сына, который что есть силы орет: «C'est pas vrai! C'est pas vrai! Это неправда! Это неправда!» На этом экскурсия по окрестностям окончена, мадемуазель. А вот это моя комната. Первой достопримечательностью я бы назвал это большое кресло, о первоначальном цвете которого меня, пожалуйста, не спрашивайте, я все равно не смогу вам ответить. В нем я люблю сидеть и заниматься подсчетами, на что буду тратить деньги, когда однажды разбогатею. Это мои книги. В данный момент только одна: словарь Ларусса. У шкафа всего три ножки. Тут рядом с умывальником мышиная нора. Зеркало над камином разбил не я, черные пятна на нем – воспоминания о мухах, что умерли во времена первой империи. Мушиноглазый по не выясненным пока причинам благоговейно сохранил их для потомков. Часы на камине сломаны, как во всех гостиницах, и имеют лишь декоративный характер. Рисунки на стене – оригиналы и в настоящее время не продаются. Плата составляет сто тридцать пять франков в месяц и, к сожалению, должна вноситься заранее. Электрический свет имеется, но пользоваться им не очень просто. После полуночи свет отключается, и ежедневно, когда абсолютные сумерки достигают апогея, приходится долго клянчить, пока не включат снова. Два постояльца (которые не имеют права находиться между собой в родстве) должны кричать вниз со своего этажа: «La lumière, s'il vous plaît! Свет, пожалуйста!»
– Какой тут беспорядок, – заключает она искренне.
– Разумеется, мадемуазель, но, пожалуйста, снимите шляпу и пальто и сядьте, а я тем временем разведу огонь.
– Я пока наведу порядок. Хорошо, Monpti?
– Нет, не хорошо. Ты сядешь сюда, в это абсолютно цветонемыслимое кресло, и будешь смотреть на меня, хотя, вероятно, это и не очень интересно. Во всяком случае, я скоро управлюсь.
Развести в камине огонь нетрудно, если есть чем топить. В данном случае дело обстоит именно так. Спустя несколько минут огонь уже весело трещит.
– Хочешь взглянуть на виды Будапешта?
– Пожалуй.
– Давай лучше сядем на кровать, тогда я смогу сесть рядом с тобой и рассказать о снимках.
Боже милостивый! Она доверчиво садится на постель!
Мы вместе рассматриваем фотографии, иногда наши руки соприкасаются. Я пытаюсь овладеть своим волнением, выражающимся главным образом в том, что мне приходится всякий раз прокашливаться, ибо голос мой непонятным образом отказывается мне служить. И это именно сейчас, когда я больше всего нуждаюсь в том, чтобы придать ему подкупающую интонацию! Ведь женщинам не важно, что им говорят, все зависит от того, как это говорится.
Анн-Клер сидит так близко ко мне, что я ощущаю запах ее волос. Белокурые локоны в каминном свете блестят как венец. Крохотные волоски на шее выглядят словно золотой пушок. Руки ее нормальной полноты, но фигура стройная, как у девочки. Красивее всего ее рот.
Голос у нее певучий и мягкий. Она так красиво говорит. Ее тело излучает слабое тепло, как солнечный луч ранней весной, когда он еще не обрел силу. Я окончательно робею.
Бог мой, если бы эта женщина со мной сейчас пофлиртовала! Почему бы и нет? Иногда читаешь про такое.
Надо сейчас же поцеловать ее, очень осторожно. Сначала ее волосы – может, она вовсе не заметит этого. Но я же дал клятву. Ничего, на Пасху я покаюсь.
Суббота, вторая половина дня, оживленные приходы и уходы в отеле «Ривьера» нервируют меня. Женские туфельки радостно спешат и отбивают веселые ритмы на старых ступенях. Ярко накрашенные женские губы чирикают, как воробьи, сбивающиеся в стаи весной. «Me voilà, chéri! А вот и я, милый!»
Сосед мой, астматический лысый мсье, в это время тоже полирует свои чувства, хотя ему уже за шестьдесят. Он не носит жилетов, лицо его выбрито до красноты вареного рака, уши в волосах снаружи и внутри. Так он проводит свой золотой век, старый хрыч. Женщина, которая в данный момент у него, не переставая хихикает. Сюда доносятся ее слова:
