Лаура Санди - Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше

В тот вечер я даже близко не рискнула подойти к ванне Грейс и Стенли, так и казалось, что меня выдернут из неё. Пришлось мыться под душем, и мама смывала с меня пену струёй. Я жутко стеснялась, но не возражала. Надеялась, что это, может быть, успокоит её.

Однако, ополаскиваясь, я заметила, что она смотрит на меня каким-то странным, отсутствующим взглядом. С таким же выражением на лице она вывела меня из-под душа, обернув с головы до ног полотенцем, и ушла.

Низко наклонившись, я сушила феном волосы, опустив их едва ли не до пола, как вдруг увидела её босые ноги.

– У меня чудесная идея, радость моя.

Я подняла голову и испугалась.

Мама держала в руках длинные, тонкие ножницы.

Она приблизилась ко мне с улыбкой и, прежде чем я успела отстраниться, взяла и отхватила прядь моих волос.

Утром, пока мама спала под воздействием зверобоя и грифолы курчавой, мы с бабушкой покинули дом у моря.

Папа сказал, что я должна радоваться, потому что бабушка этим летом повезёт меня в замечательное путешествие. А маме нужен отдых и больше ничего. Когда вернусь, всё будет в порядке.

Зеркальце обратного вида отражало мой сумасшедший облик. Справа волосы доходили до пояса, а слева – только до уха.

Бабушка надела на меня свою чёрную шляпу с красными и фиолетовыми цветами и заверила, что завтра мадам Лулу приведёт мою голову в полнейший порядок. Это парикмахер всех самых великих оперных див, так что можно не беспокоиться.

А пока, сказала она, я могу высказать своё пожелание.

Я воспользовалась этим, и мы поехали к Ноэми.

Увидев меня в этой шляпе, Ноэми только чуть вздрогнула, но воздержалась от какого-либо комментария и, самое главное, от вопросов. Она уже по опыту знала, что объяснения моих поступков могут взволновать больше, чем сами поступки. Её самозащита в том и заключалась, чтобы никогда не уступать любопытству, не говоря уже о страхе, какой нередко вызывала моя персона.

Её мама поначалу возражала. Бабушка не славилась ответственностью и серьёзностью, да и я тоже в таком виде вряд ли производила убедительное впечатление. Но бабушкино описание нашего путешествия как оздоровительного, нравственного и строго католического заставило её сдаться.

Ноэми обрадовалась так бурно и горячо, так преисполнилась радости, что на какой-то момент я даже подумала, может, ей не столько важна победа на Олимпиаде по испанской грамматике, сколько нужен билет в Барселону.

Когда сели в машину и она обрела дар речи, то и в самом деле использовала его исключительно для того, чтобы без конца повторять всё тот же вопрос:

– Это правда, мы действительно поедем в Барселону?

Лепнина красивыми волнами спускалась от раззолоченного купола, лентами и гирляндами стекая по стенам старинной круглой гостиной.

Казалось, находишься внутри самого драгоценного яйца Фаберже.

Высокий шиньон удлинял лицо Людовики, которая двигалась на пуантах, то опускаясь, то поднимаясь на них, под пристальным взглядом Вивьен Ла Коикс.

В отличие от меня и Ноэми Людовика добилась своего. Она прошла не только первый отборочный тур на получение стипендии, но и второй, третий, четвёртый, пятый, шестой и теперь оказалась там, где мечтали находиться все одиннадцатилетние балерины на свете: в «Кокетке», чтобы заниматься с самой блистательной звездой Галактики и выступить в седьмом, и последнем, туре. В окончательном.

Поскольку отбор на каждом следующем экзамене проходил для неё проще и главный экзамен, можно считать, был сдан ещё в тот Великий День, то впереди её ожидало не столько решение, сколько чествование.

В классическом танце не может быть внезапного восхождения к славе. Всё достигается длительным, упорным трудом, повседневными занятиями и полнейшей самоотдачей. Тут нет места случаю. Нет места и для надежды.

Все уже знали, что стипендию получит Людовика. Иначе в тот Великий День Вивьен Ла Коикс не выбрала бы её на отборочном туре. Вивьен выбирала только совершенство. Выбирала звезду. Людовика соединяла в себе и то, и другое. Последующие туры требовались только для подтверждения этой истины.

Среди всех возможных результатов, какие мы предполагали накануне Великого Дня, поражение представлялось, конечно, не самым нереальным, но зато, вне всякого сомнения, самым горестным.

Выбыть из соревнования уже само по себе ужасно, выбыть всем троим – просто беда. Так что именно Людовика спасала положение.

Мне следовало убежать со всех ног, я это отлично понимала, но было уже слишком поздно. С Людовикой всегда так получалось. Увидев её, я не могла глаз оторвать. Точно так же, как, начав однажды играть с водой в ванне Грейс и Стенли, я не могла прекратить это занятие.

Мадам Ла Коикс походила на длинную узловатую ветку с тонкой, серой берёзовой корой.

Голова неизменно откинута назад на сорок пять градусов, отчего казалось, будто она подвешена за нос к потолку на какой-то прозрачной нити.

Высокомерная поза, которая до невозможности удлиняла и без того чересчур длинную шею, вынуждала её смотреть на мир, лежащий внизу, сквозь узкие щёлочки век. Миру, лежащему внизу, напротив, приходилось рассматривать внутренности её ноздрей до самого того места, где они соединялись.

Её макушку украшал такой же тугой узел, как у Людовики, только чёрный, с металлическим блеском, в полной гармонии с цветом треугольной шали, лежавшей у неё на руках и облегавшей лопатки. И те, и другие, естественно, крайней худобы.

Она расхаживала по залу, уперев одну руку кренделем в бок, а другой опираясь на блестящую, сравнимую по длине и толщине с метлой деревянную палку, которой то и дело что-то чертила в воздухе.

Людовика хотела стать точно такой. Как она.

С тех пор как мы с Ноэми вошли в зал, мадам Ла Коикс только и делала, что беспрестанно придирчиво и изнурительно поправляла какие-то ошибки Людовики, то неверный шаг, то неудачную позу, чем довела её до изнеможения.

Тем не менее Людовика пребывала в невероятном возбуждении.

Чем с более неистовым ожесточением относилась мадам Ла Коикс к Людовике, тем с более неистовым ожесточением относилась Людовика к самой себе.

Она полностью пребывала во власти этого требования совершенства.

А я – в её власти.

Последние потерянные килограммы сделали её ещё неотразимее. Самоубийство необыкновенно шло ей. Казалось, это Жанна Д'Арк на костре.

Её лишённое плоти тело производило на меня какое-то гипнотическое воздействие. Казалось, я могла бы смотреть на него до конца жизни.

Тончайшая кожа, касавшаяся непосредственно её внутренностей, завораживала своей чарующей матовостью.

За всё утро мадам Ла Коикс дала Людовике всего пять минут на отдых, от которого та категорически отказалась.