Тарун Дж. Теджпал - Алхимия желания
Но тогда, в 1987, казалось, что проблему Пенджаба невозможно решить.
Все говорили об этом, как об Ирландии. Постоянно, не прекращая. Но все обстояло намного хуже, потому что сикхи были более сумасшедшими и меньше боялись, чем ирландцы.
Будучи сторонниками сикхов, Амреш и я часто проводили много часов, обсуждая великий индийский поворот, который превратил самых рьяных защитников Индии в ее самых неутомимых врагов. Но мы были молоды тогда и хотели понять тропы истории, по которым мы шли, как автотрассы; и с высоты нашей молодости мы думали, что можем увидеть, куда ведет это трасса. Но сегодня я знал, что невозможно предсказать будущее даже двух людей, не то что миллионов.
Невозможно предсказать будущее, потому что неизвестно, что люди будут делать дальше.
Сегодня я понимаю, что я даже не знал, что буду делать сам.
Что касается автобанов истории, их не существует, пока творится история. Как тест на ДНК только после рождения ребенка может определить настоящего отца, автобаны истории определятся и установятся намного позднее. Только после того как пыль осядет, можно будет проследить за путешествием убийцы-спермы. Один юноша в развевающейся одежде вырвался из арабского дворца. Обладатель необрезанной бороды вышел из религиозной семинарии рядом с Амритсаром. Другой юноша в широких коротких штанах робко вышел из дома представителей среднего класса в разросшийся Индостан.
Сперма поет песню вселенскому убийству.
Всякий раз стремительно мчась по страшному автобану, на котором разбилась история.
Но тогда, не имея возможности распознать тропы истории мы искали способы, которые помогли бы нам сориентироваться. В этом Амреш, являясь коренным пенджабцем, был бесценным гидом. У него было прекрасное знание страны, языка, людей. Когда мы двигались в темноте под градом противоречивой информации, он спас многих из нас от смерти пропагандой. Он был не похож ни на одного репортера, которого я видел тогда или потом. Он много и усердно работал. Если он руководил, то быстро делился своей идеей и помогал пройти остаток пути. Он отличался во всем, что касалось работы журналиста.
Пока остальные небрежно делали записи в маленьких блокнотах, он носил большую книгу, где аккуратно писал крупными буквами. В его комнате эти книги были пронумерованы и сложены в ряд, словно долгоиграющие пластинки.
Когда мы приезжали на почту вечером, пока остальные хватали телетайпы и печатали свои истории (если была эта чертова связь), он садился за шатающийся деревянный стол в затянутой паутиной передней, которая находилась в старом колониальном здании с высокой крышей и вентиляторами на потолке, в здании, расположенном вдали от трассы, и начинал составлять план. После того как мы все собирались, сплетничали или отправлялись в бар отеля, он садился у телетайпа и аккуратно передавал информацию. В большинстве наших сообщений было от пятисот до семисот слов; он никогда не писал меньше пятнадцати сотен слов. Амреш детально описывал трагедию и свою позицию. Там были такие строчки: «Одинокая девочка сидела, съежившись под деревом, по ее милому лицу текли слезы. Она думала о том, что она такое сделала, чтобы ее так жестоко лишили отца».
Амреш был репортером, чье сердце обливалось кровью при ужасных подробностях. Но никто не смеялся над ним — даже за спиной — потому что он всем помогал и отличался какой-то невинностью. Его знакомые только качали головой и сторонились его: было мало приятного во встречах с ним.
Большинство его друзей и знакомых предпочитали принимать его в маленьких дозах. Я, конечно, тоже. Я встречался с ним когда у меня была путаница в голове и мне нужно было противопоставить себя его твердым моральным принципам.
Когда я сел на единственный стул в его комнате, он сказал:
— Ты пообедаешь со мной. Я учусь готовить китайскую еду — жареный рис и кисло-сладкие овощи.
Спорить было бессмысленно. Он был очень гостеприимным.
— Это легко, — объяснил он, размахивая бумагой в душной соседней комнате. Между этими комнатами не было дверей — иначе его квартира была бы похожа на гробницу.
Он аккуратно резал зеленые французские бобы на мраморной доске. Рядом с его работающими руками лежала маленькая кучка нарезанного вдоль чеснока и картофеля. Комната наполнялась запахами еды. Кассета Шива Кумара Баталви играла на старом кассетном плеере «Санио». Он пел о радости любви, которая всегда заканчивается болью.
Я осмотрел комнату, не наклеил ли он еще какую-нибудь цитату. Здесь было так много всего, что я не был уверен, хотя на первый взгляд здесь было больше надписей, чем раньше. Я хотел взять толстый черный фломастер, лежащий на его рабочем столе, и нацарапать «ДЕРЬМО» большими буквами на всех стенах
Амреш высунул голову из кухни — капли пота выступили у него на лбу, маленький нож был в руке — и сказал, кивнув в сторону «Санио»:
— Он понимал, что такое настоящая любовь! Никто не понимает этого в наши дни.
Он улыбнулся, сверкая глазами, словно нам — ему и мне — это было отлично известно.
— Но он упился до смерти, — возразил я.
— Босс, он сделал такую ошибку. Эту ошибку совершают все. Они думают, что не могут писать стихи или любить без алкоголя. Ты должен жить полной жизнью, босс, любить в полную силу.
Его глаза сверкали, словно он знал что-то, чего не знал никто.
Я знал, что он не курил и не пил. Я не сомневался также, что он был девственником. Амреш был невероятным романтиком и имел свои представления о любви. Какое-то время мне было интересно, мастурбирует ли он. Пока я не нашел книгу «Чувственные женщины», когда поднял его подушку, чтобы подложить под спину. Подмигнув, он сказал:
— Это удивительное учение сексуальной революции.
Я не хотел говорить о любви и своей работе над книгой. Первый раз, когда он посетил наш дом и посмотрел на наши книги — на полки, на столы, на стулья, он сказал:
— Тебе нравится читать, правда?
Амшер вышел из кухни. Я мог слышать тихое шипение сковородки. Теперь у него в руке была ложка для помешивания. Амшер подошел к столу, вытер левую руку сзади о джинсы и вытащил толстый журнал — такой используют для записей посещений. Он пролистал его, открыл где-то посередине и протянул мне журнал.
— Читай отсюда, — велел он. — Много нового. Ты можешь пропустить на пенджабском и хинди.
Как и кулинарии, он учился писать стихи с азов. Все было написано белым стихом. Каждое стихотворение аккуратно занимало одну страницу. На некоторых строчках было только одно слово. Пунктуация появлялась только в конце каждого стихотворения — точка, вопрос или восклицание. Он написал примерно пятьдесят новых стихотворений с тех пор, как я был здесь последний раз, несколько месяцев назад. К счастью, многие были на хинди и пенджабском языке. Остальные я мог пробежать одним взглядом. Самым часто встречаемым словом было «любовь»; потом «сердце», «луна», «кровь», «сумерки», «цветы», «капли росы» и «золотое солнце». У некоторых были длинные названия, вроде «Снежного стихотворения» на потолке. Одно из них называлось «Сердце влюбленного хранится в полях, у текущей реки».
