Мария Нуровская - Танго втроем

Пронзительно зазвонил телефон, который появился у нас всего несколько дней назад: по настоянию Зигмунда хозяева квартиры, которую мы снимали, наконец добились его установки. Я не была к этому готова, просто не хотела вести телефонные разговоры, независимо от того, кто был на другом конце провода. Звонивший конечно же был последним человеком, с которым мне хотелось бы поговорить: режиссер «Мастера и Маргариты».

– Пани Оля, – услышала я в трубке, – надеюсь, вы уже выздоровели? С понедельника мы начинаем репетиции.

«А разве я уже дала согласие? – судорожно соображала я. – Скорее всего, да, раз он так говорит».

– В общем-то, еще не совсем, – ответила я осторожно.

– Понимаю, но до понедельника ведь есть еще несколько дней.

– И это радует, – сказала я.

Хорошо бы за эти несколько дней удалось наконец выйти из замкнутого круга предыдущей роли – Арманды. А что, если озадачить этим Зигмунда? Он же мой преподаватель и должен был подготовить меня к тому, что такие вещи случаются в театре, научить, как выходить из такого положения. Кстати, сам-то он умеет это делать? Вовремя ли переключает рычаг скорости на «нейтралку»? А тут еще эта идея снять фильм о Лонцком… Садится ко мне на постель и начинает читать отрывки из сценария, который только что закончил писать. Слушаю я или не слушаю, ему, кажется, неважно, он читает вслух страницу за страницей, больше для себя, чем для меня…

Ночь. Ночь в театре. На сцене Актер повторяет текст, сам себя поправляет, оживленно жестикулируя, будто ведет диалог с тенью. Вспыхивает яркий свет рампы. Актер щурится, вид у него явно испуганный… Одет он небрежно, в черный свитер под горло, на который неряшливо, сосульками, свисают пряди давно немытых, сильно поредевших волос; на щеках – трехдневная щетина.

Голос из мегафона. Кто вы? Кем вы себя ощущаете? Будучи членом Центрального комитета партии, вы чувствовали себя коммунистом или это была игра? А если игра, с кем вы играли и у кого хотели выиграть?

Кто-то невидимый громко смеется, Актер начинает нервно озираться в поисках источника смеха, на его лице отражается паника…

«И как ты сыграешь панику? – думаю я. – Только ему это было под силу. Лонцкий мог бы сыграть Лонцкого, но он уже не сделает этого никогда. Так зачем все эти усилия, телодвижения? Сценарий хорош, но нет актера, который сыграл бы главную роль. Артист, на которого рассчитывает сценарист, не годится для этой роли! Эти длинные, неряшливо падающие на плечи волосы должны быть накладными, париком, так ведь? Допустим, щетина могла бы быть своей. А черный свитер? Это будет та самая водолазка?»

Как мне сказать об этом Зигмунду? Что я не могу избавиться от Арманды, что она оседлала меня и не желает слезать? Ведь это будет выглядеть психическим заболеванием. А может, так и есть?.. Я пришла в такой ужас от этой мысли, что на лбу у меня выступил холодный пот. Только не это… Да нет, не может быть, психи не отдают себе отчета в том, что больны, а я готова была описать в подробностях все симптомы болезни, которая была скорее каким-то театральным поветрием. Вполне возможно, что многие в театре проходили через нее, только не хотели в этом сознаться. И то правда, хвалиться было нечем. Героиня, сотворенная пером драматурга на бумаге, подмяла под себя живого человека и теперь навязывала мне свои условия и ждала моей капитуляции. Однако она была не целиком вымышленным персонажем, Арманда существовала на самом деле, но даже в произведениях одного и того же писателя жизнь ее протекала по-разному. В пьесе она покидает Мольера, а в романе остается с ним до конца. А как было в действительности, никому неизвестно. Какие чувства она испытывала, о чем думала и мечтала, связав свою судьбу со старым человеком? Она была такой юной… А что такое вообще союз пожилого мужчины с молоденькой девушкой? Эльжбета как-то презрительно бросила: «Просто старики нуждаются в молодых гормонах. Им кажется, что, женившись на молодухе, они тем самым сумеют отсрочить старость и смерть». И рассказала мне о том, как однажды попала в гости к известному и модному во времена ее молодости драматургу. Сейчас его пьесы почти забыты, но на протяжении долгого времени они не сходили со сцен разных театров. Она поехала к нему вместе с Зигмундом, оба были молоды и еще учились в театральной школе. Кажется, он пригласил их на свой день рождения. Жил драматург под Варшавой, в бревенчатом доме, доставшемся ему в наследство от родителей. Когда умерла его спутница жизни, с которой он прожил многие годы, он познакомился с женщиной, моложе себя на двадцать лет. Женился на ней, и она превратила их совместную жизнь в ад.

– Потому что была моложе его? – наивно спросила я.

– Нет, оказалась сумасшедшей.

«Неужели она так же думает обо мне?» – пронеслось у меня в голове, а Эльжбета, будто угадав мои мысли, усмехнувшись, сказала:

– Нет, о тебе я так не думаю. О тебе я думаю, что ты помешанная, но совсем немного, к тому же твое легкое помешательство из другой оперы.

А тогда они с Зигмундом из темных сеней попали прямо в большое мрачноватое и почти пустое помещение. У стены на лавке сидел драматург. Он выглядел тяжелобольным человеком, и кажется, на самом деле тяжело хворал. Его нынешняя супруга с виду производила впечатление особы весьма странной, одетой к тому же чрезвычайно вызывающе. На ней была кофточка, тесно облегавшая грудь, а узкая юбка – настолько короткой, что казалось, будто она наскоро подпоясалась полотенцем. В ее облике было что-то непристойное, вульгарное. Она суетилась, быстро что-то лопотала, нервно размахивая руками.

Она совсем не подходила этому человеку.

– Зато молодая, – не удержавшись, встряла я.

– Не так уж она была молода – когда они поженились, ей было пятьдесят пять, то есть на год старше, чем я сейчас.

– Да ты что! Правда?! – удивилась я. – Сколько же тогда было ему?

– Семьдесят пять.

– И зачем ему это понадобилось?

Эльжбета пожала плечами:

– Зигмунд задал тот же самый вопрос, когда мы покинули их дом…

На этот вопрос могла бы ему ответить я, вернее, сам писатель – через какое-то время после нашего с Эльжбетой разговора варшавская «Вечерка» поместила на своих страницах воспоминания о нем. Были напечатаны и некоторые фрагменты его писем, в числе прочего – к его последней жене, которая, впрочем, и ускорила его уход, когда отказалась давать ему лекарства, а затем стала причиной гибели его фамильного гнезда – она подожгла их бревенчатую избу. Сама же женщина закончила свои дни в сумасшедшем доме. Вот вам история, достойная пера…

Ведь это мой стиль, я тебя создал, и поэтому ты должна меня любить…