Опекун - Виктория Лукьянова
Дверь с вызовом открывается и на пороге появляется Татьяна Федоровна.
Я перестаю трогать корешок альбома и поднимаю взгляд на вошедшую женщину. В чашке давным-давно остыл чай.
Женщина молчит. И тут до меня доходит.
Будто вспышка молнии пронзает черепную коробку.
Я понимаю, зачем она проводила меня ожидать возвращения Яна сюда, в его кабинет. Зачем посадила за этот стол и показала этот альбом. Мурашки мчатся по коже, превращаясь в ледяные иголки.
– Вы посмотрели?
Ее голос звучит заинтригованно и одновременно скользко.
– Конечно.
Она молчит. Тяну и я.
Между нами повисает пауза, и, кажется, каждый готов укусить друг друга, и чем больнее получится, тем жестче будет ответ. Настает мое время отвечать, ибо кое-кто теряет границы и нарушает правила.
– Ну думаю, что Яну понравится, что вы трогаете его вещи, – замечаю я, специально не называя опекуна по полному имени.
Питбуль скалится: резкие черты будто располосованы ножом.
– И еще ему не понравится, что вы пытаетесь натравить меня, заставить сомневаться в нем.
Женщина с удивлением смотрит на меня. Кажется, она ожидала совершенного другого ответа.
Я наклоняюсь и убираю альбом моей матери обратно в стол.
– Эта вещь принадлежит Яну. И я не думаю, что он хотел бы, чтобы вы трогали альбом, – продолжаю гнуть свою линию, поднимаясь из-за стола. – Я буду ждать в другой комнате. Сообщите, когда он приедет.
Пожалуй, впервые мой голос звучит так, будто я хозяйка в этом доме. Женщина готова взорваться, но в последний миг ее обрывают на вдохе.
В кабинет стремительно входит другая женщина, чуть моложе, и мне кажется, что я даже помню ее имя. Вроде Марина или Ирина.
– Ох, вы здесь! – выдыхает она, бледная и напуганная. – Разве не слышали? Босс попал в аварию!
Мир жесток и несправедлив, когда дело касается тех, кого мы любим. Мир особенно жесток, когда ты только начинаешь понимать, как сильно дорожишь кем-то.
Я хватаюсь ледяными пальцами за край стола, пытаясь балансировать на грани, и оседаю.
– Как? Какая? – вылетают вопросы из Татьяны Федоровны.
– На кольце, вроде бы. Я не знаю. Парни из охраны сказали.
– Дура! Нужно всё узнать!
За криком и потоком вопросов я не слышу даже собственного сердца. Возможно, оно пропускает удар за ударом.
Здесь пахнет лекарствами, болью, страданиями. По крайней мере, моя фантазия представляет больницу исключительно так, хотя я бывала в подобных местах не часто. Все-таки для девочки, чьи родители оставили огромное состояние в наследство, есть места, где все выглядит иначе.
Несмотря на то что по заверениям людей, окружающих меня, все в порядке, я не могу успокоить бунтующее сердца. Прижав руку к груди, иду по длинному коридору, пока не упираюсь в белую дверь. Таких здесь десятки или сотни, но я вижу лишь одну. Ту самую, которая отделяет меня от Яна. Он там. Он не ждет меня, потому что сейчас ему точно не до моего заплаканного напуганного лица. Но я выдыхаю, гоню прочь сомнения и вхожу.
Я ожидаю увидеть Яна в больничной койке, перебинтованного, с десятком трубок и пищащими аппаратами вокруг. Но здесь тихо. Пугающе тихо. И Ян не в кровати. Он сидит на белых простынях ко мне спиной. Медленно оборачивается, когда за мной со звенящим в ушах стуком закрывается дверь.
На нем белая рубашка. На белой рубашке алое пятно. Кровь.
Мне дурно.
Я такая же белая как эта рубашка или простыни.
– Эрика? – Ян испуган, скорее всего, тем, что я цепляюсь за стену и чуть не падаю в обморок. Лишь усилием воли мне удается сохранить разум и не провалиться в бездну.
Он подходит ко мне. Я вижу, как двигаются тени вокруг, а вскоре оказываюсь на койке. Все должно было быть иначе.
– Нужно было подождать меня дома.
Сглатываю тошнотворную слюну и впервые соглашаюсь с ним. Лучше бы я ждала там.
– Я так испугалась, – хриплю, хватаясь теперь за его ладони. Он сжимает мои пальцы и присаживается рядом. – Как ты? Кровь… Это же кровь?
Ян кивает.
– Оказывается, губу разбил.
Меня вновь мутит.
– И всё? – шепчу, все еще не веря, что он жив и практически здоров. Моя ненормальная фантазия то и дело подбрасывает душещипательные картинки.
– Ударился головой и, скорее всего, будет синяк.
Я киваю, хотя с трудом понимаю, что он говорит.
– Ты в порядке?
– А ты? – Голос взволнован. – Эрика, ты все побелела.
– От страха, – шепчу, сжимая его ладони. – Я так испугалась…
Ян наклоняется и касается лбом моего лба. Так близко, что аж дух захватывает. На глазах собираются кристаллики слез. Я плачу по нему, плачу по тому, что могла потерять его лишь потому, что не хотела ждать. Я виновата.
– Прости, – всхлип вырывается из груди, и я обнимаю Яна, рыдая в его плечо.
Он успокаивает, что-то шепчет, но слов не разобрать. Лишь его тепло, его запах и понимание того, что Ян жив. Он со мной. В моих руках. Я не могу его отпустить. Не могу потерять.
Я ненавижу себя.
– Прости меня… Прости… Я однажды подумала, чтобы лучше ты разбился в том вертолете, а не мама и папа… Но я не хочу, чтобы ты умирал. Не хочу… Я так боюсь остаться совсем одна.
Слова вырываются из меня вместе с горем. Я взрываюсь от боли и отчаяния, но неожиданно нахожу себя целостной, когда Ян, обняв, касается моих губ.
– Я знаю. Я обещаю, что все будет в порядке.
И я верю. Просто верю ему, позволяя говорить. Мы проводим в палате так долго, как только можем. Ян говорит так много, что мне кажется – я за все предыдущие года столько не слышала от него слов, даже в детстве. А он рассказывает. Его тоже как плотину прорвало. Про маму, про отца. Про меня.
Я слушаю внимательно. Чувствую, как мурашки ползут по коже, а после огнем сердце опаляет. Я жмусь к Яну, порой ловлю себя на мысли, что хочу спрятаться, но потом вновь оказываюсь рядом с ним.
– Знаю, тебе не нравится.
– Меня тогда даже в планах не было, – скупо шучу, хотя Ян шутку понимает и улыбается.
Интересно, как звучит его смех?
Несмотря на то что мне открывается новая правда о прошлом, я все еще хочу слышать его голос, узнать его смех, чувствовать тепло крепких и родных рук. Родной. Для меня Ян теперь самый родной человек.
– Это была первая любовь, – выдыхает он,
