Это не любовь (СИ) - Шолохова Елена

О, нет, об этом лучше не думать. Потому что подлое воображение воле вопреки сразу начинало рисовать преступные картины, от которых учащалось дыхание и голову заволакивало тяжёлым туманом.

В какой-то момент он заметил, что шум смолк. Однако она ещё долго не выходила из ванной. Сначала его занимало – что она там делает? Потом начал беспокоиться, но как-то не решался постучать. Мало ли…

Наконец тихонько скрипнула дверь, и показалась Аксёнова.

Анварес автоматически взглянул на часы – без четверти шесть. Вроде как уже утро, хоть за окнами и темень.

Аксёнова не стала надевать его вещи. Напялила всё своё, ещё влажное.

Он встал на пороге кухни, привалившись плечом к дверному откосу, молча наблюдая за ней. Скользил по ней взглядом, не в силах оторваться. Надо было бы что-нибудь сказать, но он даже не представлял, что можно сказать в такой ситуации. Да помимо прочего ещё и в горле набух тяжёлый ком и мешал дышать, не то что говорить.

– Спасибо, – промолвила она, избегая его взгляда, и протянула аккуратно сложенную футболку. – Можно, я лучше одолжу у вас куртку и какую-нибудь обувь? Любую. Может, старое что-нибудь… Мне только до общежития добежать. Завтра же… то есть в понедельник всё верну.

Анварес с трудом сглотнул. На автомате принял из её рук бельё, куда-то отложил, чувствуя, как горячо и гулко бухает сердце.

– Ты можешь подождать до утра, – произнёс он с хрипотцой. – Подожди хоть, пока не начнёт светать. Подсохни. Нельзя же сразу после душа на мороз… А потом я могу тебя отвезти.

– Нет, спасибо, – она мотнула головой, всё так же не поднимая глаз. – Мне и так не по себе, что я доставила вам столько хлопот. Волосы я уже высушила. И… я сама доберусь, не беспокойтесь. Общежитие тут недалеко. И транспорт уже ходит. Так что вот…

Всё верно. Никаких причин задерживать её дольше у него нет. И потом, не он ли хотел скорее от неё избавиться? Остаться дома в уютном и спокойном одиночестве? С чего вдруг сейчас в душе забилось нечто, так похожее на отчаяние?

Анвареса вдруг пронзило с пугающей ясностью совершенно иррациональное желание – ему не хотелось, чтобы она ушла. Не хотелось до колик, до сердечных судорог.

Нет-нет, твёрдо сказал себе. Это чушь какая-то, наваждение. Пусть уходит, пусть. Ему и правда не стоит её задерживать. Нельзя давать слабину. Это даже и выглядело бы подозрительно.

В памяти тотчас стрельнуло током недавнее «скажу, что вы до меня домогаетесь»…

Да, она извинилась, но осадок, как говорится, остался. Так что выпроводит он её сейчас и избавится от этого губительного морока.

71

Анварес прошёл в прихожую какой-то не своей, искусственной походкой. И вообще, все движения давались ему с трудом, точно руки-ноги налились свинцом.

Воздух, казалось, напитался электрической энергией. Даже кожей ощущал он странное покалывание и тепло. Сердце же вовсю бесновалось, разгоняя кровь по венам с бешеной скоростью. Она ни в коем случае не должна догадаться о том, что с ним сейчас делается!

Анварес сдёрнул с плечиков первую попавшуюся куртку, серый адидасовский бомбер с капюшоном. А вот что с обувью делать?

Он присел на корточки перед раскрытым шкафчиком. И удача – в самом углу притулились мамины старые угги. Прошлой зимой она приезжала в гости и купила на распродаже себе новые сапоги, а эти, ношеные, оставила здесь.

Анварес скосил глаза на её ноги. У мамы размер небольшой, тридцать шестой. Налезут ли? Но у Аксёновой ступня оказалась совсем узенькой и крохотной, почти детской. Он даже удивился.

– Вот, – поставил перед ней угги, и вдруг возникло совсем безумное желание коснуться её ног. Он сглотнул, поспешно поднялся, отошёл в сторону.

Даже не смотрел теперь на неё, только по звукам понимал – надела куртку, вжикнула молнией, обулась.

Смотрел куда поверх её головы и… ничего не видел. Как ослеп. В голове творилось чёрт-те что. Вихрем проносились мысли, но лишь одна стучала беспрерывно и оглушительно громко: уходит… сейчас уйдёт…

Щелчок замка – точно щелчок затвора. И сердце тут же отозвалось спазмом. Дёрнулось, заныло.

Анварес всё же не удержался, посмотрел на неё напоследок – она взялась за ручку, приоткрыла дверь и тоже оглянулась на него.

Зачем оглянулась, зачем? Зачем посмотрела вот так? Так, что мгновенно вышибло дух. Так, что внутри скрутило всё мучительным спазмом.

Не отдавая себе отчёта, он порывисто шагнул к ней, тоже взялся за ручку, накрыв ладонью её пальцы, захлопнул дверь. Без единого слова. Прижал к двери.

Её взгляд вмиг изменился, стал беззащитным, ждущим и слегка затуманенным. Она судорожно вдохнула, приоткрыв губы.

И в следующий миг он впился в неё поцелуем, пылким, жадным. Словно измученный жаждой припал к живительному источнику. И никак напиться не может.

Какие они мягкие, эти губы её, это же с ума сойти! Но вот она ответила на поцелуй. Провела кончиком языка по нижней губе, затем слегка прикусила, втянула.

И его буквально накрыло волной жара, мощным и разрушительным цунами, совершенно лишая остатков разума. Ни мыслей не осталось, ни стыда, вообще ничего, кроме одного-единственного – до боли острого и необузданного желания. Жар метнулся по венам вниз, стремительно наливаясь сладкой и мучительной тяжестью в паху. И теперь никакие преграды, никакие установки и принципы не могли устоять под этим напором.

Одной рукой он удерживал её затылок, короткие, чуть влажные волосы скользили меж пальцев. Второй крепко прижимал к себе, нырнув под куртку, под толстовку и, наконец, добравшись до голой кожи, гладкой и горячей. Хотелось ощутить каждую малость её тела, коснуться везде, руками, губами...

Не разрывая поцелуя, он нетерпеливо, рывками выпутал её из куртки. Затем избавил и от прочей одежды.

Когда разделся сам, когда перешли из прихожей в спальню – хоть убей, не вспомнил бы. Это осталось за кадром, словно второстепенные, незначительные детали. Главное, она – вот, с ним, в кольце его рук, такая податливая, пылкая, невозможно желанная. Его наваждение, его слабость, его безумие. Долгожданное воплощение самых стыдных, порочных и упоительных фантазий.

На стыд – плевать, да вообще на всё плевать, потому что касаться её кожи своей кожей – это такое, оказывается, немыслимое, ни с чем не сравнимое наслаждение… как и её жаркое, сбившееся дыхание, сдавленный стон, расфокусированный взгляд, дрожь, гибкое, пылающее тело… Всё это совсем и бесповоротно срывало тормоза и лишало рассудка. Желание – и без того острое и нестерпимое настолько, что продержаться удалось совсем недолго, как ни крепился, – разорвалось мощной, до слепящих вспышек разрядкой.

Всё ещё невменяемый, крепко сжимая её в объятьях, Анварес пытался хотя бы отдышаться. Затем коротко поцеловал в висок и откатился на спину, придвинув её к себе, под бок. Не хотелось выпускать из рук. И думать не хотелось ни о чём.

Она тоже дышала часто, прерывисто. Дрожь в её теле так и не стихла. Он чувствовал эту вибрацию кожей, и совсем вскоре собственное тело отозвалось новым приливом возбуждения, таким же сильным и острым, словно ничего и не было всего лишь несколько минут назад.

72

Плотные портьеры насыщенного кофейного оттенка почти не пропускали свет тусклого ноябрьского утра. То есть, декабрьского, спохватилась Юлька, теперь уже декабрьского. И далеко не утра. Время близилось к полудню.

Первый день зимы – и такой волшебный. Ещё вчера она умирала от горя, а сегодня нет человека счастливее.

Рядом спал Анварес, дышал почти неслышно.

Просто не верилось, что вот он, рядом. Можно прикоснуться, вдохнуть его запах, можно смотреть, сколько угодно.

Юлька и смотрела. Разглядывала с жадностью любимое лицо – чёрные, безупречной формы, точно нарисованные, брови, такие же чёрные стрелки ресниц, тонкие веки, прямой нос. Меж бровей уже наметилась поперечная морщинка – меньше бы ему хмуриться. А вот губы яркие, зовущие. Чуть приоткрытые они так и манили, сулили удовольствие, напоминали о том, что случилось всего пару часов назад.