Паскаль Лене - Последняя любовь Казановы
– Во всяком случае, я получу огромное удовольствие, наблюдая, как знаменитый Казанова живет в вере и даже готов носить монашеское одеяние. Я постараюсь убедить аббата, чтобы он сумел показать, будто тоже верит в искренность ваших помыслов.
– Не стоит беспокоиться, – ответил Джакомо. – За этим дело не станет, аббат уже готов меня канонизировать.
– Даже не хочу знать, каким образом вы достигли таких потрясающих результатов, – произнесла со смехом старая дама, – поскольку бедняжка Дюбуа из тех, с кем легко найти компромисс. Он проявил стойкость единственный раз в жизни, отказавшись присягнуть атеизму, и теперь считает, что заслужил этим право на спасение.
После полудня они сделали остановку на обочине дороги. Пейзаж с лугами и зеленеющими рощами раскинулся вплоть до холмов, отмечающих границу владений курфюрста. Не было видно никакого жилья, но сама местность была довольно привлекательной. Мсье Розье достал приготовленные корзинки с едой. Путешественники выбрали удобное место в тени большого дуба, где Тонка расстелила на траве скатерть. Розье разложил для всех подушечки, и мадам де Фонсколомб выразила желание, чтобы обед проходил без церемоний; все должны были на равных брать себе еду.
Тонку такое необычное положение удивляло не более, чем все те новые поразительные вещи, которые она наблюдала в течение дня. Она не задавала себе никаких вопросов, а расположившись самым непринужденным образом, принялась уплетать все подряд с большим аппетитом. Все любовались ее восторженным видом, а аббат Дюбуа смотрел на нее, улыбаясь, с особенной нежностью.
В Дрезден обе кареты въехали ближе к вечеру. Низкое солнце заставляло сиять фасады высоких разноцветных домов и памятники, украшенные статуями или изящно выполненными фризами. Забыв про шевалье и мадам де Фонсколомб, маленькая крестьянка из Дукса, затаив дыхание, взирала на это восхитительное представление. Потрясающая величина домов и беспрерывное мельтешение людей, толпившихся на улицах, заставляли ее замирать от страха. Самые обычные признаки цивилизации вызвали у нее состояние полного оцепенения.
Тем временем вся компания остановилась в «Отель де Сакс», где заняла весь первый этаж. Комнаты объединял общий, огибающий их балкон. Мадам де Фонсколомб расположилась в обширных центральных апартаментах, являвшихся, скорее, салоном, где можно было принимать гостей и устраивать ужины. Альков находился в самой его глубине, а две застекленные двери выходили на просторный балкон, предназначенный, казалось, для приятной беседы. К тому же вечером его освещали особые фонари на испанский манер.
Полина устроилась по соседству, в такой же большой комнате, где находилась кровать во французском стиле, которую ей предстояло делить с Тонкой.
Казанова занял следующую комнату. Она была гораздо меньше и находилась с самого края, но вполне соответствовала его замыслам, поскольку соединялась с предыдущей потайной дверцей, замок которой открывался лишь с его стороны. Пользуясь тем, что, как он знал, сон у Тонки был очень крепким, он мог, если бы, конечно, добрый гений этому поспособствовал, потихоньку пробраться к Полине, причем для этого ему даже не пришлось бы лезть в окно.
В распоряжении мсье Розье и аббата оказалась просторная комната с двумя кроватями, расположенная в противоположной части балкона.
Наскоро совершив туалет, все поужинали очень рано у мадам де Фонсколомб, которая хоть и не показывала вида, изрядно устала с дороги. Прислуживал, как обычно, мсье Розье. Еда, как всегда, была вкусной, правда, на этот раз благодаря особенностям местной кухни, а не стараниями их доброго друга. Казанова приказал подать шампанское, и, несмотря на протесты Демаре, все сообща подпоили Тонку, и та, опрокинувшись от смеха на спину, продемонстрировала господам свои черные штанишки. Эта причуда развеселила мадам де Фонсколомб, и она шутливо поинтересовалась у Полины, не по ее ли совету малышка решила носить траур по своей добродетели. Ко всеобщему удивлению и, похоже, не заметив насмешки, та ответила, что, приказав Тонке носить панталоны, пыталась привить стыдливость этому слишком наивному ребенку.
В девять все разошлись по своим спальням. На балконе еще не зажгли фонари, но это не помешало Джакомо поставить перед своей дверью стул и расположиться на нем, чтобы немного помечтать.
Желание, толкавшее его к Полине, было продиктовано не столько страстью, сколько стремлением не дать этому слишком горделивому созданию одержать верх в их споре. Казанова подумал, что некоторые из женщин, про которых он когда-то думал, что любит их, точно так же были для него лишь противниками, которых слепой случай скорее противопоставлял ему, чем предоставлял в ответ на его желание. Когда любовь не является порождением чистого, священного огня, она легко превращается в некое состязание, которое подчас не прекращается до первой крови. Причем удовольствие, которое при этом получают противники, имеет тяжелый аромат и горьковатый привкус. Движения любовников бывают скорее похотливыми, нежели сладострастными, а получаемое наслаждение – мучительным.
Казанова вновь вспомнил о проклятой Шарпийон, с которой когда-то водил знакомство в Лондоне и о которой у него осталось такое отвратительное воспоминание, что он даже не решился упомянуть ее имени в разговоре с мадам де Фонсколомб.
Мысли его принялись блуждать среди менее болезненных воспоминаний, причем декорацией для некоторых из них в свое время служила комната, которую занимала теперь старая дама, как и балкон, на котором он теперь находился. Он вдруг вспомнил, что с этого балкона можно видеть находящийся неподалеку дом, в котором жила его мать вплоть до своей смерти, наступившей двадцать лет назад. Немного дальше, если смотреть в том же направлении, проживал Джованни, его брат, всеми уважаемый директор дрезденской Академии изящных искусств. В другой стороне находился дом Марии Магдалены Антонии, его сестры.
Он подумал, что следующие поколения, вероятно, будут вспоминать Джованни, и наверняка – Франческо, его другого брата, известного художника-баталиста, или даже прелестную комедиантку Занетту, их мать, но, уж конечно, не его, Джакомо, автора многочисленных философских, исторических, политических и математических трудов, которые уже успели кануть в забытье. И тем, кто придет следом, он оставит после себя разве что нескольких бездельников, которым лучше было бы вовсе не появляться на свет, или хорошеньких нимф, подобных очаровательной Лукреции, с которой он провел несколько ночей, не обременяя себя при этом мыслями о том, что приходится ей отцом.
