Адриана Триджиани - Лючия, Лючия

— Кто тебе сказал? — спрашивает мама.

— Мой кузен Доменик прислал письмо. Вот оно. Читай, — протягивает ей письмо папа, а братья начинают обсуждать, как распорядиться наследством.

Мама оправляет передник:

— И как ты собираешься поступить?

— Мы поедем туда!

— Когда?

— В августе.

— Но я уже сняла дом на побережье Джерси.

— Отмени. Мария, решено. Мы едем в Италию. Вся семья возвращается на родину.

Розмари гладит себя по животу:

— Не знаю, папа. Ребенок будет еще совсем маленьким, а это так далеко.

— Он подрастет. Это моя родина, и мои внуки будут знать это место, как собственный дом! Кроме того, по закону Италии мы обязаны прибыть на место, чтобы заявить о своих правах на имущество в местном суде.

— Я не собираюсь тратить лето, чтобы кормить кур и доить коз в Италии, — упирая руки в бока, заявляет мама. — Мне и здесь хватает работы.

— Мы едем в Италию, Мария, — спокойно говорит папа.

— Никуда я не поеду, — возражает мама.

В комнате так тихо, что мы можем слышать автомобильные гудки, доносящиеся с Коммерческой улицы. Родители словно играют в гляделки: уставились друг на друга и, похоже, уступать никто не собирается. Братья замолкают, думая, как бы улизнуть отсюда. Нам всем известно, что сейчас последует перепалка. Так происходит с самой их свадьбы, но обычно маме приходится уступить.

— Мама, — пытаясь предотвратить ссору, умоляю я, — разве ты не рада за папу?

— Лючия, ты понятия не имеешь, что за жизнь на ферме. Твой прадед был фермером, не забыла? Его жизнь была адской, не меньше. Весь день нужно работать в поле и полночи — в хлеву. Это совсем не весело, и мы с твоим отцом уже стары для этого. Мы продадим ферму, принимает решение мама.

— Я никогда ее не продам, — бушует папа. — Никогда!

Папа говорит таким тоном, что маме приходится уступить:

— Хорошо, хорошо, Антонио. Баста! Я аннулирую договор аренды дома в Джерси, чтобы мы могли увидеть эту ферму. Идем ужинать. Теперь ты счастлив? — Мама разворачивается и уходит на кухню.

Папа провожает ее взглядом и в недоумении качает головой. Братья смотрят на меня. Я победоносно взмахиваю руками. Нам всем казалось, что хозяйство держится на папе, что он — глава семьи, но оказывается, именно Мария Сартори правит бал. Я нарушаю тишину:

— Пап, мне кажется, это здорово.

— И мне, — улыбается ему Розмари, а потом сжимает его руку и уходит наверх.

За ужином родители так и не взглянули друг на друга. После папа взял пальто и шляпу и, хлопнув дверью, ушел. Я велела Розмари пойти прилечь, а сама осталась убрать посуду. Когда мы с братьями были маленькими, мама говорила нам, что если ты ешь, когда зол, то еда превращается в яд.

— Папа еще не вернулся? — входя в кухню, спрашивает мама, когда я домываю последнюю тарелку.

— Нет.

Мама садится за кухонный стол. Я наливаю две чашки чая.

— Ты собираешься дуться весь вечер? — ласково спрашиваю я.

— Ты просто не все знаешь, — начинает она. — Я прочла письмо. Твой отец получил ферму, а его брат — деньги.

— И много денег было у дяди Антонио?

— Да, и ему была известна история ссоры между твоим отцом и его братом, поэтому вместо того, чтобы поделить поровну и поместье, и деньги, он решил иначе.

— Может, дядя побоялся, что если он завещает ферму им обоим, то они в итоге продадут ее.

— Именно так он и решил. У них в семье всегда все так сложно.

— Хорошо, но чья это вина? Тебе надо было убедить папу примириться с братом. — Мама явно удивлена моими словами. — Эта нелепая вражда длится уже слишком долго.

— Нам лучше не вмешиваться, — настаивает она.

— Ма, что хорошего в том, что папа и дядя Энцо не разговаривают друг с другом вот уже двадцать пять лет?

— Это не просто ссора, — мама с такой силой наматывает нитку от чайного пакетика на ложку, что он вот-вот лопнет.

— Дай угадаю. Деньги.

— Да, это все из-за денег. А еще из-за ее ужасного характера. Жена Энцо заявила, что твой папа приставал к ней.

— Что? — Не могу представить папу в такой ситуации.

— Безусловно, твой отец никогда не делал ничего подобного. Я там тоже была. Но Катерина настаивала на своем. Она так завидовала душевной близости твоего папы и Энцо, что готова была на все, чтобы рассорить их. И эта ложь стала последней каплей. Хотя мы с ней не поладили с самого начала.

— Почему?

— Она была этакой примадонной. Ничего не делала. Когда мы жили вместе в этом доме, только я готовила и убирала, а она палец о палец не ударила. Я была ее прислугой, потому что была младше и хотела доказать твоему отцу, что способна создать для него уютный дом и поладить с кем угодно, поэтому разумно было не противиться. Но Катерина была очень неуверенной в себе женщиной. Как мне кажется, именно такие женщины — самые опасные существа. Такие могут натворить бед почище, чем целый полк вооруженных солдат.

— И что она сделала?

— Она тратила очень много денег на себя, ее не волновало, что остальным не хватает. В конце месяца, когда мы оплачивали счета, папа и Энцо ругались. Эти размолвки отдаляли их друг от друга все больше и больше.

— Ты распределяла затраты?

— Все наличные деньги — прибыль из «Гросерии» — мы держали в специальной коробке. Это были общие деньги. Конечно, был еще счет в банке, и Катерина знала об этом. Мне никогда не требовалось много украшений и всяких других мелочей, я всегда довольствовалась тем малым, что имею. Катерине же наоборот нужно было много всего, чтобы чувствовать себя счастливой. Она чуть с ума не сошла, когда узнала, что им придется уехать из Нью-Йорка. Но дело было сделано: жребий брошен, один брат был вынужден уехать, а второй — выкупить его долю. Деваться ей было некуда.

— Папа принял нелегкое решение, и выбрал тебя, и вот тогда Катерина и наложила на меня проклятье.

— Да. Это была ее последняя выходка. Но твой папа и Энцо не посмели нарушить уговор. Что сделано, того не воротишь. Но мне кажется Энцо был не особо и против. Он скучал по родине. Не будь этой ссоры, он однажды все равно уехал бы в Венецию и купил там ферму.

— Дядя Энцо, наверно, хотел получить ферму в Годеге.

— Но Антонио рассудил по-другому, Лючия. Уверена, Катерина будет счастлива завладеть такой кучей денег.

Мы с Рут торопимся закончить дорожный костюм для одной леди с Парк-авеню, которая проводит всю весну в турах по Европе. Для Рут это последний большой заказ перед свадьбой и медовым месяцем. Когда мы заканчиваем, Рут отматывает от рулона большой лист оберточной бумаги, отрезает его лезвием и кладет на стол для кройки. Потом берет черный мелок из своей коробки с инструментами и пишет: «Джон Тальбот», и отходит от стола.