Наталья Потёмина - Планы на ночь
Для того, чтобы даже разбуженной ночью не забывать о том, что я — королева! Мне можно все! Я самая-самая-самая… Я не знаю, не ведаю комплексов неполноценности из-за коротких ног, лишнего веса, маленькой груди, оттопыренных ушей. Я — красивая! Мне папа так сказал.
Для того, чтобы с любимым, даже самым узкоплечим мужчиной, по привычке, сформированной в детстве, чувствовать себя защищенной и тем самым давать ему возможность принимать на себя огонь, накрывая свою любимую собственным телом во время обыкновенной жизненной бомбежки.
Для того, чтобы никогда не быть одной. А даже если и случится такое и одинокость нагрянет как гром среди ясного неба и станет нечем дышать, а гроза еще и не начиналась, а только маячит на горизонте черными махровыми облаками, я буду знать, что где-то есть на свете человек, к которому можно пасть на грудь и ничего не объяснять. А он будет гладить меня по пустой, но такой родной головешке и приговаривать: «Не плачь, шпаненок (котенок, утенок, гусенок), я с тобой».
Мне снился сон. Я маленькая, лет двух или трех, рисую на стене маминой помадой большое красивое солнце. Обои желтые, новые, чистые, только после ремонта, а солнце круглое, красное, горячее…
Бить меня не били, но мама громко кричала, сверкая глазами и заламывая руки. Я рыдала, еще не в силах найти слов для объяснения своего поступка. Обида и непонимание душили мне горло. Вдруг кто-то большой и сильный, во сне я не вижу его лица, подхватывает меня на руки и уносит от мамы. Я сижу у него на коленях и уже не реву, а только всхлипываю тройным детским всхлипом, а он гладит меня по голове: «Не бойся, я с тобой».
Я рассказала маме свой сон, а она неожиданно заплакала.
— Мама, что случилось? — спросила я.
— Грешна я перед тобой, Маша, прости меня.
— Что ты мам, о чем ты?
— Это был не сон, — сказала она, — это к тебе приходили воспоминания.
— Какие воспоминания? Ты шутишь. Я не знаю того большого мужика, который мне снился.
— Это был твой отец.
— Да нет же, он совсем не похож на папу.
— Ты была маленькая и все забыла. А потом вспомнила, как бы во сне. Это был твой настоящий отец. Я ушла от него, когда тебе было два года.
Я молчала. Мама стояла ко мне спиной и вытирала лицо фартуком.
— Значит, мой папа — не мой папа? — глупо спросила я.
— Значит, так.
— И ты все это время молчала?
— Прости меня, Маша. Я хотела как лучше. Ты была такая маленькая, не хотелось тебя травмировать.
— А отец, ну тот, настоящий, он что, все это время не хотел меня видеть?
— Я не знаю… Может быть, и хотел. Но он жил в Москве, а мы в Казахстане. А потом он умер. Очень скоро. В тот год, когда ты так сильно болела.
— Ты любила его?
— Любила.
— А как же папа? Верней, отчим?
— Его я любила сильнее.
Мы снова замолчали.
А потом я спросила:
— Мама, а как же мне теперь жить?
— Прости меня, Маша, если сможешь. Я думала, что ради любви все можно, все простится, все забудется. А сейчас думаю: а может, мне любовь за грехи была дана. Может, она и не награда вовсе, а наказание?
20
В грустных и не продуктивных воспоминаниях я провела полдня, бестолково слоняясь из кухни в комнату и обратно. Надо занять себя чем-то нужным и полезным, и тогда мыслей станет меньше. Они правильным журавлиным косяком улетят на юг или в какую-нибудь другую, не менее комфортную сторону света, где им свободно дышится и живется.
Я порылась по шкафам, набрала там вещичек для стирки, отнесла все в ванную и закинула в машину. Достала пылесос, прошлась по ковру и по мебели, потом по полу и зачем-то по шторам, которые хоть и сопротивлялись, но все равно периодически всасывались в пылесос и нещадно меня нервировали. Провела полиролью по мебели, влажной тряпкой по полу, вынесла мусор, полила цветы, почистила унитаз, плиту, раковину, убрала зимнюю обувь, достала весенне-летнюю, повесила на балкон шубу, вынула из шляпной коробки коллекцию из двадцати четырех шелковых платков, полюбовалась, спрятала ненужные, оставила те, что непременно буду носить, и усталая, но довольная пошла на кухню жарить себе яичницу.
Яйца на завтрак, яйца на обед, яйца на ужин. Скоро холестерин начнет вытекать у меня из ушей. Пора кончать с холостяцкими привычками, надо научиться крепко себя любить, холить и лелеять, как это положено нормальной свободной и самодостаточной женщине, а не какой-то вечно расклеенной и комплексующей разведенке.
Мужчины, как и отцы, уходят от меня за горизонт, оставляя светлые воспоминания, легкий металлический привкус горечи на губах и тошноту где-то внутри между горлом и грудью. Именно там происходит что-то томительное и тревожное, необъяснимое и не проходящее, подавляющее и зовущее. Зовущее туда, куда глаза глядят. А куда они глядят — непонятно.
Откуда эта не оставляющая меня тревога? Откуда этот вечный, как машина времени, страх? Как остановить его, оборвать его разрушительное действие, лишить топлива, на котором он работает, сломать сам его механизм, растащить на запчасти, сжечь и развеять прах над океаном?
Разве мне справиться с ним одной? Нужен кто-то добрый и мудрый, который бы крепко держал меня за руку и силой своей и невозмутимым спокойствием тормозил судорожную вибрацию моего пульса. И сердце, приходя в себя, билось бы тише, а кровь бежала по жилам медленнее и ровнее.
Но на свете счастья нет. А где покой? Где воля?
В дверь позвонили в тот момент, когда я сурово разделывалась с яичницей. Спрашивать «кто тама?» я так и не приучилась и открывала дверь всем желающим на меня посмотреть. В этот раз сделать это решил Никита. А посмотреть было на что. С утра без грима, без укладки, в старых линялых джинсах и растянутой майке я предстала пред его светлые смеющиеся очи во всей своей первозданной красе.
— Привет! — сказал Никита и застыл в ожидании на пороге.
— Какие люди! — оригинально ответила я.
— Я зайду? — спросил Никита.
— Вообще-то приличные люди звонят, прежде чем упасть на голову вот так с бухты-барахты.
— А я и звонил, весь день вчера и сегодня.
— А я где была?
— А ты была недоступна.
— Да ну?
— Правда-правда. Проверь свой телефон. Может быть, он отключен?
— Проверю, — многозначительно пообещала я.
— Ну что, я так и буду на пороге стоять или ты меня в дом пустишь?
— Что с тобой поделаешь, заходи.
Я освободила от своей фигуры дверной проем, и Никита вошел в прихожую.
— Какая-то ты сегодня не такая, — заметил он и застыл в нерешительности.
— Ненакрашенная просто и неодетая.
