Школьный бунтарь (ЛП) - Харт Калли
Шезлонг скребет по плиткам, когда я толкаюсь вверх и в сторону.
Мои ноги двигаются.
Я поворачиваюсь спиной.
Холодное, скользкое, маслянистое чувство скручивается у меня в животе.
Джейк что-то кричит мне в след, но я не оборачиваюсь.
Когда прохожу через первую попавшуюся дверь обратно в здание, меня встречает дюжина сотовых телефонов, и все они суют мне в лицо.
— Ого! Эй, Алекс! Алекс, куда ты, черт возьми, собрался? Это самое горячее дерьмо, которое я когда-либо видел, братан!
Я не знаю, кто это говорит. Оглядываюсь вокруг, обыскивая гостиную, в которой нахожусь, пытаясь найти владельца голоса, но слишком много света светит мне в лицо. Они быстро отворачиваются от меня, и люди, собравшиеся в гостиной, снова поворачиваются к окнам, выходящим на бассейн. Они нацеливают свои камеры на происходящую там сцену, и совершенно очевидно, что все записывают.
Просто... бл*дь... великолепно.
Глава 16.
В коттедже не ловит связь, и отчасти поэтому я люблю это место. Здесь нет никаких помех. Только я, мои школьные задания, гитара и книги. Так чертовски спокойно. Всякий раз, когда я приезжаю сюда, то оставляю позади политику и дерьмо Роли. Здесь нет осуждающих, подозрительных глаз, которые следят за мной каждый раз, когда я двигаюсь. В хижине я могу дышать свободно. Могу быть самой собой, не беспокоясь о том, чтобы защитить себя, оградить, просчитывая все действия на три шага вперед. Это некое освобождение.
Нова ворчала всю дорогу от Роли до озера Кушман, угрожая покинуть меня, но я уговариваю ее и упрекаю, пока она не останавливается с облегчением на замшелой подъездной дорожке хижины. Может быть, она и не захочет начинать все сначала, когда придет время уезжать, но меня это не волнует. Если уж на то пошло, то тот факт, что в понедельник вечером все может перевернуться и я застряну здесь — это далеко не трагедия. Я могла бы остаться здесь навсегда, и это было бы просто прекрасно.
Сейчас еще достаточно рано, может быть, одиннадцать, и день передо мной полон обещаний. Снаружи шипит дождь, как помехи от старого радиоприемника, только громкость повышена. С огнем, весело потрескивающим в маленькой дровяной горелке, которую папа принес сюда для меня пару лет назад, маленькая хижина теплая и уютная; это похоже на своего рода святилище. То, от которого я никогда не хотела отказываться.
Когда девочки приезжали сюда со мной, все было совсем по-другому. На самом деле мне было наплевать на хижину. Я не обращала внимания на мелкие детали этого места. Заботилась только о вечеринках. Выпивка, которую нам получалось украсть у наших родителей. Время от времени Зен доставала из маминой сумочки пузырек с таблетками. Ныряние в озеро посреди ночи, сонно и томно, под кайфом от Перкосета (прим.пер. медицинский препарат, который используют для купирования болевого синдрома. Был разработан как более современный аналог Морфину и Кодеину), все казалось сном, черная, чернильная вода над нашими головами, веселье до упаду, когда мы цеплялись друг за друга на галечном берегу. Я спала как убитая, не заботясь о том, где покоится моя голова, потому что это было неважно.
Теперь я вижу потертости и царапины этого места и думаю о них как о линиях, которые отмечают лицо знакомого старого друга, возвращая их к жизни. Коллекция маленьких, разноцветных стальных заводных птичек, сидящих на книжных полках, прячущихся в углах шкафов, в глубине кухонных полок, упавших на спинку мебели — это тотемы моего детства, напоминающие мне о тех временах, когда я наслаждался тем, как они, казалось, двигались сами по себе всю ночь. Я просыпалась и находила их перемещенными, убежденная, что они оживали, пока спала, и порхали по всей комнате на бесшумных крыльях, общаясь друг с другом в темноте. Конечно же, это мама их передвигала. Она расставляла их вокруг моей миски на столе для завтрака, как будто они собрались там, ожидая, когда я вытащу свою ленивую задницу из постели, но восход солнца снова сделал их безжизненными, прежде чем мне удавалось появиться.
Накидки, которые висят на спинках стульев и на концах кроватей, старые и немного дырявые, но на удивление спасенные от моли. У них есть свой собственный запах, немного затхлый и пыльный, но успокаивающий — запах блеклого солнечного света и прошедшего лета, запечатленный в вязаных крючком розовых и синих, коричневых и оранжевых тонах грубой шерсти.
На скрипучих половицах кое-где стерся лак от слишком большого количества носков, а краска на подоконниках местами облупилась и потрескалась. Плита на кухне очень темпераментна и любит вырубать наполовину кипящую воду внутри старого, помятого медного чайника, а иногда трубы гремят и дрожат во время приема ванны, но нет ни одной детали, ни одного недостатка, который бы я не лелеяла в этом месте. Он совершенен в своем несовершенстве, и я не хотела бы, чтобы было по-другому.
Но моя любимая часть — это палуба. За пределами передней спальни приподнятая деревянная платформа занимает не менее шестисот квадратных футов и, кажется, одновременно подвешена среди деревьев и тянется к воде. В детстве я проводила большую часть времени, растянувшись на ней. Могу закрыть глаза и все еще чувствовать грубое дерево под своим животом, солнце, бьющее мне в спину, когда лежу на животе, переворачивая страницы книги за книгой, недели летних каникул пролетают в ленивом, туманном размытие.
Теперь я стою на кухне, терпеливо ожидая, когда заварится мой чай, пар клубится от старой дедушкиной кружки, и я планирую свой день: во-первых, гитара. Затем — диванное время с новой книгой. Позже, вероятно, около трех, я беззастенчиво планирую вздремнуть. А потом пойду в магазин и заберу продукты, которые забыла купить по дороге сюда. Вечером я приготовлю себе ужин и отдохну перед телевизором. Здесь нет кабельного телевидения или интернета, но есть что-то успокаивающее в выборе DVD из библиотеки коттеджа и укутывании себя одеялом на диване — я обычно выбираю «Крепкий орешек», так как это был любимый дедушкин фильм. Этот человек любил все, что было связано с Брюсом Уиллисом.
Я завариваю себе чай с молоком и щепоткой сахара, по-английски, как говорила Нона, и осторожно несу его вверх по узкой лестнице в одной руке, держа гитару в другой, стараясь не пролить ни капли жидкости по пути. К счастью, палуба частично прикрыта навесом с карниза, так что я могу сидеть там в старом, потрепанном ветром ротанговом кресле с гитарой, уютно прилегающей к верхней части моего бедра, и не промокнуть под дождем.
Он опускается простынями над озером, покрывая поверхность воды миллионами крошечных рябей. По ту сторону озера из другой трубы поднимается столб дыма, но другого дома я не вижу. Там есть кто-то, точно такой же, как я, прячущийся от мира в маленьком теплом коконе; они, вероятно, смотрят на столб дыма, поднимающийся из трубы этой хижины, и тоже пытаются разглядеть здание между мачт деревьев. Здесь так уединенно, что даже приятно сознавать, что там кто-то есть. Не то чтобы у меня была надежда найти их или добраться, если мне понадобится помощь, но все же…
Я перебираю пальцами последовательность аккордов, согревая руки, сшивая мелодию вместе, пытаясь сохранить свой разум настолько пустым, насколько это возможно для человека, но это оказывается трудно. Могу играть без какой-либо реальной концентрации с моей стороны, поэтому последовательность мыслей проходит через голову, одна за другой, и все они требуют моего пристального внимания.
Я не собираюсь заставлять тебя влюбляться в меня, Сильвер. Ты и так уже была вынуждена сделать слишком много. Но не вини меня, если я попытаюсь тебя переубедить.
Слова Алекса прозвучали как обещание. Они казались каким-то предзнаменованием. Он просто так не разбрасывает ложь. Парень уже показал себя решительным человеком, который получает все, что хочет, черт возьми. Явиться ко мне домой после того, как я сказала ему, что наш урок отменяется, и тусоваться с моим отцом, пока я не вернусь домой? Да, это было достаточным доказательством. Но в его глазах читалась стальная воля, направленная прямо на меня и недвусмысленно говорящая, что я дам ему то, что он хочет, когда все будет сказано и сделано. Имеет ли значение, что мне кажется, что это именно то, чего хочу я? Так боюсь этого — собственного желания отдаться ему, хотя я знаю, как опасно даже думать о таком. Я доверяла раньше, а теперь, после того как сильно обожглась. Все мои шрамы — внутренние, но они есть, жестокие и ужасные одновременно. Он их не видит. Не может знать, как глубоко они уходят.
