Памела Джонсон - Решающее лето
— Да, хочу, — неожиданно призналась она. Напускное оживление исчезло, она выглядела больной и усталой. — Но маму не надо удерживать. Пусть уходит.
— Хорошо, я уйду, — согласилась Хелена, — не беспокойся. Интересно, что она еще выкинула? — Хелена не прочь была позлословить.
— Так, ничего особенного. Правда, на днях она вдруг заявила, что я неправильно произношу свое имя. Видишь ли, она всегда считала, что его следует произносить как «Кармиан», хотя согласна, что «Чарм»[1], «Чармиан» гораздо сентиментальней. Ты бы слышала, как она это сказала!
— Что же ты ей ответила? — не скрывая жадного любопытства, спросила Хелена.
— Я сказала, что отец произносил мое имя только так, и, если бы я вдруг начала произносить его иначе, это было бы неуважением к его памяти.
— Чересчур вежливо и деликатно. Ручаюсь, она даже не поняла, что ее поставили на место, — заметил я.
— Не беспокойся, она все прекрасно поняла, очень мило улыбнулась и сказала, что я, разумеется, шучу, ибо, насколько ей известно, мой отец был довольно образованным человеком, иначе он не написал бы столько книг.
— Дики действительно был одним из самых образованных людей, каких я когда-либо знала, — не выдержав, вскипела Хелена. — И эти невежественные Шолто в подметки ему не годятся.
Я вызвал такси. Хелена натянула шерстяной жакет, обвязалась двумя шарфами, надела меховую шубу с капюшоном и, поцеловав на прощание Чармиан, спустилась вниз. Мы с Чармиан стояли и смотрели в застекленную дверь парадного, пока серая мгла не поглотила машину.
— Ну куда же запропастился Эван? — вдруг с тоской произнесла Чармиан, и рот ее болезненно искривился, словно она с трудом сдерживала слезы. — Не может же он все это время сидеть в ресторане?
Мы поднялись в гостиную. Чармиан пыталась занять меня разговором, словно случайного гостя, показывала книги, которые купила недавно, вежливо расспрашивала, по-прежнему ли мне нравится моя работа и можно ли надеяться, что теперь я на ней остановлюсь.
У нее появилась какая-то новая странная привычка: время от времени она вдруг вскидывала подбородок, словно пыталась поймать ртом подброшенные вверх вишни, а затем проводила пальцем по шее. Я спросил, что это с ней.
— Ага, ты заметил? Я так стараюсь избавиться от этого. Мне кажется, что кожа под подбородком вдруг стягивается туго-туго. Это такое ужасное ощущение. От него просто можно сойти с ума. Мне действительно иногда кажется, что я схожу с ума, — добавила она с каким-то отчаянием, и глаза ее наполнились слезами. — Порой я даже уверена в этом. Только не вздумай говорить мне, что все идет от моего состояния.
— Нет, не собираюсь. Это из-за Шолто, ты и сама отлично знаешь.
Мы сидели у ярко пылавшего камина, высокое пламя беззаботно гудело в трубе, не давая тепла.
— Ох уж эти старые квартиры с испорченными каминами, — заметила Чармиан, делая попытку оттянуть разговор, которого сама же жаждала, — столько угля уходит, а все равно холодно.
— Все дело в Эване, не так ли? Именно об этом ты и собиралась поговорить со мной?
— Да, да, — воскликнула Чармиан, и долго сдерживаемые слезы покатились по щекам. — Я должна поговорить, должна… Поэтому я и отправила маму домой. Только с тобой я могу говорить об этом…
— Я так же не люблю Шолто, как и Хелена.
— Знаю, знаю. Но ты хоть способен понять… Ты можешь понять то, что мама называет просто наваждением. Мне кажется, можешь…
— Что-нибудь новое и очень плохое?
— Нет. Разве может быть еще хуже? Все так же плохо, как и раньше. — Она вынула носовой платок и вытерла глаза. Затем, медленно и отчетливо произнося каждое слово, сказала: — Ты вправе спросить, где моя гордость.
Я смотрел на нее — своеобразная красота Чармиан, красота высокой женщины, кажущейся, однако, хрупкой и беззащитной, всегда трогала меня. Во мне поднимался гнев против Шолто, протест против всего, на что ее обрекает брак с ним.
— Да, я, пожалуй, мог бы задать тебе этот вопрос, — согласился я.
— Гордость! — воскликнула Чармиан и каким-то театральным жестом вскинула голову. — Я докажу вам, что она есть у меня, когда снова верну Эвана. Я докажу, что у меня есть гордость. Докажу своей победой.
— Не будет ли это похоже на победу дрессировщика, которому наконец удалось научить щенка держать сахар на кончике носа, а не проглатывать его тут же?
Она ничего не ответила — произнесенная ею нелепая и патетическая тирада, должно быть, немного ее успокоила. Наконец, возвращаясь к действительности, она снова нервным жестом вскинула подбородок.
— Ну, вот опять, — сказала она и пересела на ручку моего кресла. — Бедный старый Клод, как мы, должно быть, тебе надоели. Сначала мама — столько лет прошло, пока она наконец угомонилась! А теперь я со своими горестями. — Затем вдруг со сдержанным чувством в голосе она спросила: — Ну почему, почему ты не уйдешь от нас? Почему ты снова не женишься? У тебя никогда не было своей жизни, Клод. Начни же ее наконец!
— Я альтруист, — ответил я, — разве ты этого не знаешь?
— Ничего подобного, — вдруг спокойно заметила Чармиан, — тебе просто лень сдвинуться с места. Так погрязнуть в чужих семейных неурядицах! Ты пропащий человек, Клод. Да попробуй же наконец избавиться от нас, пока мы еще способны тебя отпустить! Ведь завтра будет уже поздно. Я могу присосаться к тебе, как пиявка, как мама все эти годы!
— Ты же знаешь, как я отношусь к Хелене. — Я почувствовал, как у меня сжалось сердце от гнева и раскаяния.
— Разве ты не знаешь, что самые страшные вымогатели — это те, кого мы любим, — ответила Чармиан, словно удивляясь тому, что я не усвоил еще такой простой истины.
У входной двери послышалось какое-то царапанье и шорох.
— Это Эван! — Чармиан вскочила, и щеки ее порозовели.
Но это была всего лишь старая миссис Шолто, вздумавшая почему-то скрести ногтем по почтовому ящику, вместо того чтобы нажать кнопку звонка.
Миссис Шолто в этот вечер была воплощением внимания и любезности; она заботливо, словно родную дочь, расспрашивала Чармиан о здоровье и всего один раз произнесла имя своего сына, и то для того только, чтобы похвалить его за упорство и настойчивость в поисках места.
— …Не то что некоторые мужья состоятельных жен… — улыбнулась она и многозначительно умолкла. Перед своей смертью сэр Даниэль Арчер оставил Чармиан дарственную на восемьдесят тысяч фунтов стерлингов. Эти деньги позволяли Чармиан обеспечить Эвану образ жизни, который, как он считал, не ронял его в собственных глазах. Но они же стали проклятием Чармиан, ибо связывали ее с Шолто более крепкими узами, чем ребенок, которого она ждала.
