Фэй Уэлдон - Сестрички
— Так это не выходные, а сверхурочные? — Эльза печальна. Она промокает ранку на взлетно-посадочной лысине Виктора. — Я думала, что приглашена в гости.
— Ну… э-э…
— Дженис они не заставляли бы печатать.
— Дженис не умеет печатать. У женщин должны быть практические навыки в руках. У тебя они есть. Это комплимент.
Эльза немного утешилась.
— Я ей такого понапечатаю… Я так устала.
— Это должно быть готово к утру.
— Сяду после ужина.
Эльза говорит и не может избавиться от ощущения, что привычный ход событий вдруг надломился и замер в причудливом изгибе, и теперь все, что ни скажет или ни сделает она в этом доме, будет подчинено чужой воле, но никак не ее собственной. Или это всколыхнулся старый детский страх оказаться задавленной? Мать лупила за каждое «Потом сделаю». Нет, нет, этот страх глубже. Это страх перед судьбой, благоговение перед непреложным главенством рока.
— А перед ужином чем займешься? — спрашивает Виктор и сразу предлагает ответ, наваливаясь на Эльзу, стаскивая с нее джинсы, блузку и заполоняя ее тело, чувства и душу.
Вскоре Виктор собирается идти переодеваться к ужину, но перед этим выглядывает в окно.
— Хозяйственное крыло. Ясно. — Раздается его короткий смешок, затем улыбка медленно тает. — Если я не ошибаюсь… — вдруг произносит Виктор, чей талант видеть красоту и историю там, где другие видят лишь пыль и старье. И, к изумлению Эльзы, он лезет через подоконник, спускается, невзирая на опасность, по водосточной трубе и начинает рассматривать предмет, который беспечная Эльза приняла за сломанную штангу для штор, предполагая, что в свое время маляры выбросили ее за ненадобностью в эту кучу мусора.
Разумеется, Виктор не ошибся. Он не ошибается. Он находит на штанге потайные задвижки — и через мгновение в его руках складная лестница с изящными перекладинами.
— Так я и думал, — восклицает он. — Библиотечная лестница. Конец восемнадцатого века.
О том, чтобы забираться снова по водосточной трубе, нет и речи. Виктор складывает лесенку, берет образовавшуюся штангу под мышку и через двор и кухню идет в дом, даже не взглянув наверх, где бледным пятном светятся в сумерках длинные женские косы.
Глава 2
Каких только не бывает столов! У Джеммы стол круглый, из красного дерева. Вокруг него садятся двенадцать человек. Стулья тоже красного дерева — викторианские. А вот столовое серебро — это уже начало девятнадцатого века. Регентство. Хрусталь исключительно уотерфордский. В альпийских мотивах ковры. Гобелены на стенах, напротив, изображают эпизоды гаитянской истории. Краски сочные, яркие, в оранжево-красной гамме.
Ребенком Эльза повидала немало столов, только редко садилась к ним. Ее отчим был сержантом военно-воздушного флота. В семье было девять человек. За столом всем места не хватало. Часто стульев не хватало. А Эльза, как старшая, подавала к столу.
Приходилось.
Эльза вообще любила помогать по дому и сама в обслуживании не нуждалась. Напротив.
Сейчас ее желудок набит тыквенным и шпинатным пюре, говядиной по-бургундски, лапшой в пряной подливе, салатом, профитролями со взбитыми сливками и шоколадным кремом. Все это запито и залито джином, мятным ликером, «Либфраумильх» и «Кот де Бон»[2].
Эльза с трудом сдерживает отрыжку. От ее блузки отскакивает еще одна пуговица. Выступающий в роли официанта Джонни все замечает, хотя его профессорские очки и слепит блеск хрустальной венецианской люстры. Он выуживает пуговицу из-под ног Будды в натуральную величину и вежливо кладет ее рядом с Эльзиной тарелкой, на которой дожидается своего часа бисквит и сыр, настойчиво предложенный Джеммой.
Съест Эльза бисквит? Нет. А сыр?
— А сыр? — почти с тревогой спрашивает Джемма. Она вся в белом шелку. Щеки чуть подрумянены. Джемма ест мало, а пьет еще меньше. Нечестная игра.
— Я не могу…
— Ничего-ничего, — ласково улыбается Джемма и в очередной раз оглядывает своих гостей, как ребенок смотрит на свой именинный торт, прежде чем распатронить его.
Хэмиш и Виктор с наслаждением ведут словесную битву о судьбе библиотечной лесенки. Бой начался давно, сразу после шпината и тыквы.
Хэмиш! Тот самый Хэмиш. Супруг Джеммы, миллионер, создатель гвардии цветочных горшков — и при этом недоволен своим жизненным жребием. Всю трапезу Эльза потихоньку посматривает на него. Видит он ее через свои очки с хрустальными линзами или нет, сказать трудно. Держится, во всяком случае, так, будто Эльзы тут и вовсе нет. Хэмиш — тощий, сухопарый немолодой человек. Кадык у него выпирает. Ест он торопливо, даже жадно, будто в последний раз перед ним обильный стол.
Если к нему обращаются, он дергается или подскакивает. Но, похоже, общество Виктора ему нравится. Виктор мало того, что в два раза больше Хэмиша, Виктор идет по жизни с легкостью, держа в руках вечные ценности — красоту, искусство, историю.
С другой стороны, банковский счет Хэмиша раз в сто больше, чем у Виктора. Этот факт беспокоит обоих. Напрасно было бы думать иначе. Но все же Хэмиш с удовольствием позволяет Виктору задираться.
— Но я не хочу продавать ее, — говорит Хэмиш, щедро намазывая маслом кусок чеддера. — Она мне так дорога. Принадлежала моей матушке. Она, правда, на чердак по ней лазила. За яблоками.
— Тогда что эта реликвия делала на помойке? — вопрошает Виктор. Он наелся до тошноты. Он уже давно не ест мяса, но сегодня без разговоров принял из рук Джеммы двойную порцию. Виктор вообще придерживается «диеты долгожителей», но до абсурда это не доводит. Чем плоха изысканная говядина по-бургундски? Увы, желудок подводит. Желудку не поспеть за капризами хозяина.
— Почему на помойке? — возражает Хэмиш. — Она ждет реставратора, правда, Джемма?
— Конечно, Хэмиш, — мурлычет Джемма так, что всем сразу ясно — лжет.
Виктор поднимает брови.
— Я заменю этого реставратора, — заявляет он. — Кем бы он ни был, это халтурщик.
— До сих пор он работал безукоризненно, — говорит Хэмиш.
— Вот именно. Безукоризненно — до безобразия.
Повисает тишина. Джонни убирает посуду. Может быть, Виктор зашел слишком далеко?
Нет.
— Наверное, ты прав, — хмуро говорит Хэмиш. На носу у него висит капля шоколадного крема, куда он случайно угодил. — Вкус иногда меня подводит. Надо признаться в этом.
— Вкуса вообще не существует! — радостно восклицает Виктор. — Тебе нравится вещь — значит, она хороша, тем более, если ты готов платить за нее. Но я не выношу, когда превосходную библиотечную лестницу выбрасывают на помойку. Я дам за нее пятьдесят фунтов.
