Мой личный доктор - Надежда Мельникова
Звучит гимн нашей страны и, вытянувшись в струнку, мы замолкаем.
Сейчас стало модно устраивать торжественные линейки по любому поводу. Вот у нас в детстве это случалось дважды в год: первого сентября и в честь последнего звонка. А сейчас изгаляются как могут. То перед началом четверти, то в конце, то день флага, то герба.
Я, естественно, выступаю за патриотизм и воспитание молодёжи, но у меня уже ноги отпали стоять на этой раздолбанной лестнице на моих тонких шпильках. Я хоть и с шиной на пальце, но всё равно хочу быть красивой, поэтому надела бежевую блузку с жабо и кожаную юбку солнце, а также телесного цвета лодочки на высоких каблуках, в них ноги выглядят стройнее.
— Мы с Костей в папиной больнице познакомились. В областной. Ты же в курсе, его там каждая собака знает. А Костик проходил ординатуру, вот у нас и закрутилось, — продолжает Майя, как только утихает музыка.
— Почему ты не сказала ему, что забеременела?
— А он всё равно бы не стал жениться. Он сам по себе. Знаешь, когда человек очень умный, много всего умеет, высоко взлетел и всего добился сам, ему очень трудно найти соответствующего партнёра. Он вроде бы был женат, по крайней мере, я видела фото в социальных сетях, но уверена, что в итоге та девушка не оправдала его ожидания.
— Да уж, — смеюсь. — Почему-то так и думала, что для Константина Леонидовича Ткаченко нет достойных его женщин.
Майка пожимает плечами. Она хорошая и капельку наивная. Неудивительно, что Ткаченко развел её на секс.
— Всё равно у ребёнка должен быть отец. Он же не погиб смертью храбрых. А Ткаченко обязан знать, что у него есть сын. Ну и деньгами помогать. А то живет в своё удовольствие. Я бы в первый день задержки объявила, что он скоро станет папой! А ты седьмой год молчишь и всё на себе тянешь. Это тебе ещё повезло, что семья обеспеченная, а то влачила бы нищенское существование и трудилась на пяти работах.
— Я ведь его обманула, Уль, — вздыхает. — У нас резинки не было. А мне с ним очень-очень хотелось. Влюбилась до умопомрачения. С первого взгляда. И боялась, что он больше не согласится. Сказала, что таблетки принимаю. Ай! — Махнув рукой. — Не жалею ни капли. За то вон Костик-младший у меня растёт.
— Сумасшедшая, — осуждаю.
Я на такие чувства неспособна. Вообще не представляю, каким должен быть мужчина, чтобы я с высоты прожитых лет в него прям влюбилась до потери пульса. А Майка, судя по всему, до сих пор своего Константина Ткаченко любит.
— Ужас, Майка. Как можно себя настолько не ценить?
— Ты просто не знаешь Ткаченко, когда он пытается понравиться. Да и теперь-то уже не докажешь.
— Есть тесты ДНК!
— Не буду я так опускаться.
— А насчёт того, какой он, когда пытается понравиться женщине, я не знаю, Май, и знать не хочу. Ну его к чёрту!
В этот момент директор называет мою фамилию. И я спускаюсь по ступеням, собираясь подойти к микрофону и выступить. Но нога попадает в ямку…
Я слышу хруст. Тут же возникает острая боль, особенно при попытке опереться или пошевелить стопой. Из глаз брызжут слёзы. От обиды сжимаю челюсть и неистово кусаю нижнюю губу. Молодой учитель по оркестровому классу, давно мечтающий разделить со мной постель, выбегает из толпы преподавателей и подхватывает меня под руку. Так как я порчу мероприятие, меня тут же оттаскивают в школу и, усадив за стол вахтёрши, как могут успокаивают. Сжав зубы, сдерживаю слёзы боли и обиды. Но нельзя, я же завуч. Человек на должности. Мне и так надавали авансов. Слишком молодая, не очень-то опытная.
Оркестровик вместе с новеньким и оттого очень активным преподавателем по сольфеджио снимают с меня туфлю и начинают обследование. Голеностоп сильно отёк, даже через колготки видна созревающая гематома.
Хочется завыть от обиды. Я в этих туфлях сто лет хожу. Как так-то? Майка, сбежав с торжественного мероприятия, крутится рядом и охает. Она пытается гуглить первую помощь. Вахтёр резонно заявляет, что меня нужно везти в больницу.
— Какую больницу? У меня столько дел! — Пытаюсь встать и тут же, скривившись, падаю на место.
— Надо нагрузку исключить — и в травмпункт, — влезает в происходящее сторож в телогрейке, хотя на улице градусов двадцать, не меньше.
— Я не могу, у меня только велосипед, — сокрушается оркестровик.
— Скорую вызывай, Ромео, всему вас нужно учить, молодёжь. Я в твоём возрасте вагоны разгружал. Тебе же, Николай Иванович, сейчас вагон дай, так ты же в него вход не найдёшь.
И смеюсь, и плачу. На здоровой ноге по-прежнему туфля, вторая у меня под мышкой. Оркестровик, оскорбившись, поправляет не по размеру большой пиджак и очки.
— Я с вами поеду, Ульяна Сергеевна, — смотрит мне в рот, ждёт разрешения, какой отчаянный.
Мне всё равно, куда он поедет в рабочее время и что ему потом за это будет, лишь бы нога стала такой же, как прежде.
— Ура, я спасена! — Кривлюсь от боли, пытаясь встать.
Едем в скорой. Николай переживает чуть ли не сильнее меня, отчего я волнуюсь ещё больше. Нас доставляют с ветерком и оформляют в приёмном.
Пересекаем коридор. Кое-как доковыляв до нужного кабинета, сажусь на лавку в очередь к стонущим и кряхтящим людям. У кого-то нога, у кого-то рука.