15 лет и 5 минут нового года (СИ) - Горышина Ольга

— На телефон не отвечай.

— Совсем? Даже секретарше не отвечать?

Ну, с секретаршей он точно не спал. И не из-за бизнес-этики. Просто она тетя еще в большем возрасте, чем я. Наследство от отца.

— На мой городской!

— А у тебя еще городской есть? Нафига?

— А чтоб ты спросил! Не отвечай. У меня мама иногда по ошибке звонит на него.

— Она меня что, по голосу узнает?

— Нет, по походке! По телефону! Чай в термосе. Потом сам себе еще заваришь. Это-то ты хоть не разучился делать? Короче, пить и писать. Не мимо унитаза только, ясно? Я днем приду.

— Проверить? Что попал? Я сам вытру, не переживай…

И снова ржет. Хоть бы уж закашлялся и заткнулся.

— С собакой погулять! Она не может до вечера терпеть!

А я, кажется, его уже не могу терпеть! Вчера любила, а сейчас… Люблю дурака. За что только… Это все мне? За что?

— Я погуляю…

— Ага, погуляешь… Лежи в кровати! Ясно? Ничего другого ты у меня в квартире никогда и не делал. И не делай! Только чай себе завари. Обедом я тебя, так уж и быть, накормлю. Таблетки через три часа примешь. Что еще?

— Дверь никому не открывать… Я помню из детства.

Ну вот убила б его за чувство юмора. Может, за него и люблю? Ну за что-то я его должна была полюбить изначально. Это потом уже баба любит по привычке и вопреки здравому смыслу.

— Грета, я скоро приду, — сказала собаке, которая решила проводить меня до дверей, чтобы шепотом поинтересоваться:

«Мама, этот дядя что, теперь с нами всегда жить будет? Ну, я знаю, что всегда — это не навсегда. Это на чуть-чуть, месяц, может, год… Ну навсегда… В смысле, как те, другие, которых я не любила. Я же его любила, потому что он всегда сразу уходил и оставлял тебя мне…»

Может, Грета просто хотела, чтобы я ее поцеловала?

Этот больной дядя тоже, наверное, хотел, но я уже с ним ночью доцеловалась до неба в алмазах. Главное, чтоб не до температуры выше, чем тридцать шесть и шесть.

3. "Любовные БОМЖи"

Холодно. До противного. Хочется спрятаться в шарф и закрыть глаза, чтобы не дышать сыростью и не смотреть, как плачет по себе самой природа. На ветке одинокий желтый лист ревет, точно обиженный ребенок, которому неожиданно сказали, что детство закончилось и нужно идти в школу. Листик повесил нос и капля застыла на самом кончике. Я подошла и сбила ее рукой — зачем? Чтобы на черной коже тонких перчаток остался мокрый след. Больше не для чего.

Для чего я открываю дверь Игорю? Чтобы ночью быть не одной. Больше не для чего…

А для чего сжала сейчас в ладони сорванный листочек? А чтобы больше никогда не захотелось поделиться с миром мукой постельно-ответной безответной любви.

В жизни любой женщины случаются моменты, когда муха садится на варенье и из разрозненных мыслей рождается стихотворение… Ну или просто творение. Стихийное. У некоторых муха превращается в легкокрылую музу, но это случается только у единиц. У остальных же… Ну, все помнят со школы про стены туалета и наши поэтические потуги. Так что умные оставляют стихи в мысленных тетрадях, а другие, совсем неумные, делятся ими в интернете.

Я заняла позицию золотой середины: тот самый продукт не умственного труда, а обычной жизнедеятельности записала на листочке и… Нет, не сжевала и не проглотила, точно счастливый билетик. Какое уж тут счастье! Точно не женское. Или как раз таки женское — горькое. Мужики не утруждают себя любовью на пятнадцать лет. Они вообще себя ничем не утруждают. Это женский мазохизм — загоняться с чувствами. Секс и все тут. Чего ты себе навыдумывала? И для чего?

К черту листок… От березы и… Тот, из прошлогоднего ежедневника, в который по-старинке, как велит мама, не доверяющая девайсам, записываю клиентов. А тут записала стишок, скомкала и благополучно забыла в кармане куртки, получается, на целый год.

Сейчас обнаружила, развернула и застыла на сбитом бордюре, точно статуя безрукой Венеры — рук больше не было, я ими сжала себя в охранительном жесте. Обняла так сильно, как никто никогда меня не обнимал. Может, только мама, когда я сказала ей — вернее, слезно пообещала больше никогда не встречаться с красивыми и богатыми мальчиками.

Мальчиками! Игорю двадцать четыре тогда уже было! Правда, дурь в башке осталась на двадцать. И это не лечится ни таблетками от гриппа, ни вареньем из малины. Он таким придурошным и в свои тридцать девять остался. Будь он серьезным деловым человеком, стал бы встречаться с парикмахершей? Нет, конечно!

Пусть злится ноябрь. Насылает нам дождь. Хмарь осени нынче не в тягость. Ко мне заявился негаданный гость. Такая нежданная радость. Украдкой вздохну. Расстелю теплый плед. Смахну две подушки с дивана. Согрею на ужин вчерашний обед. Свиданье почти без изъяна. Зажгу две свечи. Отключу телефон. Задерну плотнее портьеры…

— Прости, что вот так.

— Знаю, сам виноват.

Давай уже дернем мадеры… Хочу чтоб горчил первый наш поцелуй. Потом будет меда в избытке… Меня зацелуй, заголубь, замилуй… Как…

Как? И тут я помню, споткнулась… Как в первой дешевенькой книжке!

Той самой! Той! С овалом на обложке и с героиней, оголенных плеч которой с питерским дождем мне не заиметь никогда. И с полуобнаженным героем, который, скажем правду, даром никому не нужен.

Как в первой дешевенькой книжке с Игорем никогда не будет, а что будет?

Подушечки пальцев немного грубы: потрескались, знать, от погоды… Ах, если, ах, если бы, бы да кабы вернули мы юные годы…

И все же негоже мне горевать, щадят победителя годы. Игорь строен. Накаченный пресс. Одет, как и прежде, по моде. И пусть в седине слишком яркий прогресс, краситься наотрез отказывается… Да какое мне дело до волос у него на голове! Я не мешаю работу с личным!

Зароюсь лицом в кудри я на груди, вдохну аромат наслажденья. Как старую ленту назад открути, верни мне дурман наважденья. Тела пусть сомкнутся в священный замок, пусть склеются намертво губы. И дождь за окном, ты прислушайся, смолк: завидует, стало быть, глупый… Я знаю, под утро неслышно уйдешь, не взглянешь на наш беспорядок… Частичку тепла в хмарь с собой унесешь, оставив мне горький осадок… Скребет по карнизу противненько дождь, собака скулит заунывно. Ну что ж, это жизнь, и с нуля не начнёшь. Хотя и бывает обидно…

Что…

— Что? — это я закричала в телефон Игорю.

Закричала, потому что приветом из детства мимо меня в этот момент пролетела машина с открытыми не по погоде окнами и с врубленной на всю мощность чушью эстрады девяностых, показывая всему микрорайону мощь интеллекта водителя. Хорошо еще, я не остановилась у лужи.

— Можно с собаки подгузник снять? Она очень просит…

— Словами?

— Действиями!

— Нельзя! У меня и так в квартире псиной воняет. Не чувствуешь разве?

— У меня же насморк…

Придурок!

— Так можно подгузник снять?

Глухой, что ли?

— Нет!

— Но она очень просит…

— Не смей!

Ну кому я говорю? Ну когда Игорь меня слушался?

Ноябрь! Не особо подержишь окна открытыми, чтобы в квартире не пахло старой псиной. Умная Грета, у которой, в отличие от папочки, с нюхом все в порядке, покорно ходит целый день в собачьем подгузнике, пока на батарее сохнет парочка сменных для ночи. Как хорошо, что мы живем одни. Ни один мужик не выдержал бы такое, даже если бы не ушёл, то точно ныл. А за нытье мужика нужно гнать поганой метлой! Может, и хорошо, что я заранее выгнала этого, ну как его там? А… Лёшу…

Последние два года я реально счастлива. Одна! Как же хорошо без всяких этих разных и одинаковых гражданский мужей, которым нужна была исключительно бабушкина квартира, отремонтированная не их золотыми ручками на мои деньги, плюс ужины, продукты на которые я тоже покупала со своей зарплаты. Ну и ночью я, на которую, по маминым словам, любо-дорого смотреть. Да смотрели все не те! От на-меня-смотрящих я видела редкие цветы и редкие подарки на редкие женские праздники. Наверное, мне с завидным постоянством попадались редкостные уроды.