Павел Саксонов - Золотая Звезда
– Ancha!9 – Глаза Корикойлюр сияли. – Icha ñuqa khuyani!10
Она, полностью обнажаясь, стянула через голову рубашку. В свете костра ореолы вокруг сосков ее груди и сами соски казались шоколадного цвета – под цвет волос.
– Ты прекрасна!
Корикойлюр уложила дона Пабло на спину и сама взяла его.
Дон Пабло стискивал зубы, чтобы не кричать во весь голос от безумного наслаждения – такого, какого он тоже никогда не знал. Он то закрывал, то открывал глаза, то сжимал пальцы в кулаки, то клал ладони на бедра Корикойлюр, то видел ее лицо, то не видел вообще ничего, даже когда глаза были открыты. Кровь неслась по его венам, взгляд застился, в голове мутилось настолько, что от связных мыслей не осталось даже обрывка. А когда всё кончилось, и он, ощутив на губах поцелуй, широко и уже не жмурясь открыл глаза, ему почудилось, что небо осыпается на него звездами. Звезды горели ярко, срывались с мест и падали, оставляя за собою длинные светящиеся хвосты. Видя такую красоту, он принялся загадывать одно желание за другим. Его не смутило даже то, что Корикойлюр, посмотрев на небо, нахмурилась:
– Para quyllurkuna11…
Он не знал, что в верованиях разрушенной Империи падающие звезды были дурным предзнаменованием.
– Хочу…
Корикойлюр ладонью зажала ему рот:
– Ama rimanki!12
Дон Пабло моргнул. Доселе едва уловимо красноватый оттенок белков глаз Корикойлюр стал четким и почти багровым. Это могло быть иллюзией из-за света костра, но почему-то дон Пабло так не подумал. Ему стало не по себе. По коже побежали мурашки.
– Что случилось? – шепотом спросил он.
– Urmanku quyllurkuna.
– Что?
– Падают звезды, – перевела Корикойлюр и внезапно заплакала.
Причину слёз дон Пабло так и не понял, но сами слёзы вывели его из состояния испуганной оторопи. Он уложил Корикойлюр подле себя, завернулся вместе с нею – впервые за всё время пути – в один плащ и, чувствуя тепло ее тела, стал нежно целовать глаза, не давая слезинкам течь из них и стекать по щекам. Постепенно Корикойлюр успокоилась. По ее ровному дыханию дон Пабло понял, что она уснула. Может быть, опять без сновидений. А может, и со снами: яркими и приятными. Дон Пабло провел рукой по шоколадным волосам, пристроил голову Корикойлюр себе на грудь и вздохнул, еще раз посмотрев на великолепное в не прекращавшемся звездопаде небо. А потом и сам закрыл глаза и тоже уснул – в осознании того, что свершилось нечто великое и богоподобное: в осознании счастья.
5
Утром в Корикойлюр ничто не напоминало о ночном плаче. Она со снисходительной улыбкой и без всякого стеснения смотрела на дона Пабло, корчившегося в ледяных струях горного ручья, и время от времени подбадривала его каким-то словами. Дон Пабло не понимал их, хотя о смысле догадывался. Он знал, что инки, объединив множество народов в одну Империю, дали этим народам не только общий для всех язык, но и множество собственных даже не столько обычаев, сколько привычек. Одной из таких привычек была гигиена, выражавшаяся в обязательных ежедневных купаниях. Там, где встречались горячие источники, строились настоящие бассейны. Но в большинстве случаев приходилось ограничиваться холодной, часто ледяною водой таких же горных ручьев, в одном из которых прямо сейчас и корчился дон Пабло. Испанцы, впервые столкнувшись с таким «обычаем», были поражены. Поражало и то, что обычай сохранялся даже спустя столько лет после крушения. Дон Пабло тоже поражался, но под насмешливым взглядом Корикойлюр послушно лез в ледяную воду и мылся, мылся, мылся… и матерился – отчаянно, но с надеждой, что уж этих-то словечек Корикойлюр точно не понимает!
День прошел, наступила ночь.
Днем дон Пабло шел рядом с сидевшей на лошади Корикойлюр и время от времени, не в силах удержаться, дотрагивался рукой до ее голой лодыжки. Корикойлюр улыбалась, дон Пабло останавливал лошадь и целовал прекрасную ногу, пока дух не захватывало. Потом шли дальше, обмениваясь взглядами: Корикойлюр смотрела сверху, дон Пабло – снизу, в ее глазах бесновались золотистые искорки, в его – перемешивались отчаяние и любовь. Впервые в жизни дон Пабло понял, что никогда и ни за что не сможет расстаться с женщиной: вот с этой – сидевшей на его лошади, в его седле, укутанной в его плащ и позволявшей ему целовать свои ноги. Но была ли она готова не расставаться с ним? И что обоих ожидало в конце пути? И будет ли путь окончен в независимой Вилькабамбе или пара изуродованных тел окажется на дне какого-нибудь придорожного обрыва? Правда, за десять дней их так никто и не нагнал, даже если и хотел преследовать, но мало ли что еще могло приключиться?
Дон Пабло крепко держал в голове позавчерашний случай, когда путешествие и впрямь могло завершиться досрочно. Тогда навстречу им попалась целая процессия: восемь индейцев несли паланкин, еще десяток выступали в роли охраны. В паланкине сидел курака или, как таких называли испанцы, касик. В Империи кураки принадлежали к знати, не будучи инками; возглавляли общины, округа и даже небольшие провинции, занимали административные и военные должности и, являясь в основном родовыми вождями, были заодно и самыми ревностными проводниками политики завоевателей своих соплеменников. Их дети учились с детьми настоящих инков, сами они по три-четыре месяца в году проживали в столице – Куско, женились на незаконных дочерях императора13 и его ближайших родственников. А когда Империя рухнула, легко перешли на сторону новых завоевателей. Их не смутили ни принесенное их соплеменникам рабство, ни голод, которого в Империи не знали никогда, ни требования отступиться от религии предков, ни изуверства энкомендеро. Они сами стали энкомендеро, из чиновников и родовых вождей превратившись в рабовладельцев. Иные из них отличались жестокостью, перед которой меркло любое насилие самых бессердечных пришельцев. Дон Пабло уже успел повидать таких и проникся к ним искренним презрением. Эти потомственные предатели, готовые на всё ради сохранения собственных привилегий и положения, вызывали в нем отвращение.
Дорога в том месте была слишком узкой, чтобы спокойно разойтись: кто-то должен был уступить. Один из индейцев-охранников затрубил в подобие горна и на скверном испанском потребовал, чтобы дон Пабло сошел с дороги и свел с нее лошадь «со своей потаскухой». Он так и выразился, возможно, впрочем, не слишком хорошо понимая, что говорит. Словечко, которое он подобрал, принадлежало к лексикону такого отребья, что было странно, где вообще он мог его услышать, а главное, услышав, «инкорпорировать» в свой собственный язык. Не раздумывая, дон Пабло ударил его по лицу, и, даром что телосложением дон Пабло был худ, удар оказался такой силы, что «трубач», обливаясь кровью из сломанного носа, упал и потерял сознание. Другие индейцы заволновались. Дон Пабло обнажил шпагу: не «игрушечную», парадную, какие уже входили в моду при дворах Старого Света и даже в Лиме – столице вице-королевства Перу, а самую настоящую, боевую – длинную, тяжелую, грозную, способную колоть и рубить и если рубить, то хоть головы с плеч. Индейцы тоже были вооружены, но – странное дело – сбились в кучу и даже не подумали пойти в атаку. Занавески паланкина раздвинулись, показалось хищное лицо. В отличие от «трубача», обладатель этого лица по-испански говорил превосходно. Но и его лексикон был родом словно из портового кабака. Дон Пабло шагнул вперед. Тогда обладатель хищного лица что-то прокричал на своем языке, обращаясь к охране. Один из индейцев отделился от группы и начал перечислять несуразные, невозможные, нелепые титулы сидевшего в паланкине человека. Мол, вот какая персона перед тобой! Кем бы ты ни был, уходи с дороги! И тут дон Пабло заметил, что взгляд индейца был переполнен злобным торжеством, причем злоба эта явно относилась не к нему, а к сидевшему в паланкине кураке. Такие же взгляды были и у других охранников и у носильщиков. Индейцы словно наслаждались той ситуацией, в которой оказался их хозяин. Тогда дон Пабло вложил шпагу в ножны, вытащил из-за пояса дагу, легонько отодвинул «парламентера» в сторону, подошел к паланкину и, левой рукой ухватив кураку за шиворот, правой поднес к его лицу нож.
– Не знаю, что ты за сволочь такая. – Сказал дон Пабло, не позволяя кураке откинуться внутрь паланкина. – И знать не хочу. Но ты запомни мое имя. Я – Пабло де Ленья-и-Аморкон. И если ты прямо сейчас не прикажешь своим людям сойти с дороги, я отрежу тебе уши. И если я когда-нибудь еще услышу о тебе… неважно, как и при каких обстоятельствах: хотя бы в обычной кабацкой болтовне… я приду в твою энкомьенду и порублю тебя на куски при всем честном народе. Я сделаю это, не сомневайся!
