Мария фон Трапп - Звуки музыки
Какое это было прекрасное лето! Отец Вазнер приходил каждый день, и наши вокальные занятия становились все серьезнее. Мы с энтузиазмом погрузились в прекрасный мир музыки. Песнопения и мессы Палестрины, Лассо, Виктории для церкви, за которые мы сами никогда бы не взялись, теперь разучивались под руководством опытного музыканта. Как оживала эта старинная музыка, как мы наслаждались древними мелодиями!
Эти месяцы все еще принадлежат к нашим самым драгоценным воспоминаниям. Это было время первой любви. Музыка била ключом из наших сердец просто для чистой, непорочной любви к ней. В это время мы пели просто потому, что были должны, и никто и ничто было не в состоянии остановить нас. Нам не нужна была аудитория. Мы даже не хотели этого. Это могло бы только мешать. Утром, во время службы, мы пели лишь для Бога, в его честь и славу. Вечером мы работали над мадригалами, балладами и прекрасными старинными народными песнями и пели их в свое удовольствие в нашем парке или на каком-нибудь из горных лугов, возвышающихся над долиной. Шесть часов пролетали совершенно незаметно. Мы были опьянены музыкой, опьянены этим удивительным чудом — песней.
В памятный день августа 1936 года мы в очередной раз все вместе сидели за завесой из сосен в нашем парке. Это было в субботу, далеко за полдень. Никто не работал, все одели выходную одежду. Вместе мы прочли молитву — ритуал, которым у нас начинался выходной день. В течении недели мы работали над хоралом Баха «Иисус — моя радость». Теперь мы пели те его части, которые успели запомнить, пробовали различные варианты исполнения хором. Потом снова и снова пели нашу последнюю любимицу, которой мы особенно гордились, потому что она была на английском: «Серебряный лебедь» Орландо Гиббонса.
Совершенно неожиданно нас прервали чьи-то аплодисменты. Немного смущенные, мы вышли из-за деревьев и столкнулись — как выразить наше изумление? — с личностью, которой мы уже давно восхищались издалека как Маршаллин в «Кавалере роз», или как Фиделио — никем иным, как самой великой Лоттой Лехман.
Она слышала, что мы сдавали наш дом предыдущим летом, и хотела договориться о его аренде. Совершенно случайно она услышала как мы поем, спрятавшись за соснами. Она сразу же доказала насколько действительно великой она была, ибо только великий человек способен по достоинству оценить достижения других. С восторгом, которым горели ее прекрасные глаза, она говорила о нашем искусстве, заставив нас покрыться краской смущения и вызвав желание поцеловать ее.
— О, дети, дети, — снова и снова восклицала она. — Вы не должны держать в себе свой драгоценный дар. Вы должны давать концерты. Вы должны поделиться этим с людьми. Вы должны выйти в мир, должны отправиться в Америку!
Ее неподдельный восторг просто ошеломил нас. Не то, чтобы мы поверили всему этому. Даже бедняк из сказки с трудом верит, когда ему говорят, что он принц.
— Никогда не забывайте, — продолжала наша знаменитая гостья, — ваши голоса — ваше богатство!
Но одна лишь мысль о том, чтобы оказаться на сцене, настолько испугала нас, что это богатство так или иначе спрятавшееся в наших голосах вовсе не показалось нам соблазнительным.
— Завтра будет фестиваль хорового пения. Вы должны принять участие в этом конкурсе. Вы просто обязаны! — горячо убеждала она.
Бледные от страха перед сценой, мы стояли на своем:
— Н-е-е-ет… н-н-н-никогда!
Муж был ошеломлен. Конечно, он любил нашу музыку, обожал наше пение; но увидеть свою семью на сцене — это было выше понимания офицера австрийского Императорского Военно-морского флота и барона.
— Мадам, об этом не может быть и речи, — решительно сказал он.
— Отнюдь, — возразила она с огоньками в глазах. В конце концов, хотите верьте, хотите нет, она нас убедила. Она сама позвонила в этот поздний час и включила нас в конкурс.
Когда Лотта Лехманн отбыла, с непрекращающимися изъявлениями восторга и пожеланиями удачи на завтрашний день, мы опомнились. Что мы натворили?!
Когда в полдень следующего дня были названы наши имена, мы спотыкались на сцене, цепляясь за свои и чужие ноги, попеременно краснея и бледнея, с комком в горле и диким страхом в сердцах. Зачем мы сказали «да»? Удивляясь, мы исполнили три наших номера, причем никто из нас теперь уже не может вспомнить, какие именно. Джентльмен, сидевший в зрительном зале, с трудом старался выглядеть слегка заинтересованным, но совершенно беспристрастным. Бедный Георг! Нашим единственным желанием, когда мы спустились со сцены, было немедленно исчезнуть, но мы были вынуждены не поддаваться ему, поскольку нужно было еще дождаться объявления призов. Словно в тумане видели мы, как жюри возвратилось после совещания. Тишина нависла над огромной толпой, и откуда-то издалека мы услышали:
— Первая премия присуждается семье Трапп из Зальцбурга.
Помню, я не сразу поняла значения этих слов, потому что бурно зааплодировала вместе с другими людьми. Потом нам пришлось еще раз подняться на сцену, чтобы получить приз и диплом, подписанный бургомистром Зальцбурга. Аплодисменты, пожатия рук, улыбки кругом, — но когда я поискала глазами мужа, его место было пусто. В отчаяньи он уехал. Успех или нет — все равно для него это был кошмар. Вид его семьи на сцене причинял ему боль, и лишь торжественное семейное решение никогда, никогда больше этого не делать, успокоило его растревоженную душу.
Глава XII
ОТ ХОББИ К ПРОФЕССИИ
Лето со всеми его волнениями миновало, и семья вновь вернулась к привычной жизни.
Это был великий день, когда я поднялась на гору к Ноннбергу, держа за руку свою маленькую дочь Розмари, чтобы доверить обучение ребенка этим священным стенам. Годы назад я оторвала себя от этого возлюбленного места, но, в известном смысле, я никогда не покидала его совсем. Следуя учению о воле Всевышнего, я, а вместе со мной и моя семья, живя в мире, никогда не принадлежали ему всецело.
И теперь я вернулась сюда с моей ненаглядной маленькой крошкой.
Было смешно и грустно, что я стояла теперь в приемной, держа за руку малышку и намереваясь препоручить ее заботам фрау Гертруды, которая когда-то делила со мной время ожидания принятия в послушницы.
Несколько дней спустя у нас раздался телефонный звонок с зальцбургской радиостанции. Это было подобно камню, брошенному в спокойное озеро. Менеджер слышал нас на фестивале и с тех пор был обуян идеей пустить нас в эфир.
— Пожалуйста, в следующую субботу, в четыре часа, поднимитесь на Менсхсберг. Благодарю вас, — и он повесил трубку. Ему, вероятно, даже не пришло в голову, что кто-то мог отклонить подобное предложение. Разумеется, мы не могли туда отправиться. Мы решили, что никогда больше не должны петь на публике. Во время ленча я небрежно упомянула за столом о звонке.
