Бандитская любовь. Зареченские - Мелания Соболева
— Ты, я смотрю, барышня интеллигентная. Но скажи честно — не скучно ли тебе с собой? Или ты и в зеркало без эмоций смотришь?
— Отвали.
Голос все такой же ровный. Четкий, резкий, будто она не ответила, а вердикт вынесла.
* * *
— Катя-Катерина! Маков-цвет! — голос. Шуркин. Удар молнией по спине. Оборачиваюсь — троица моя стоит в сугробе, как хор алкашей с душой бардов. Шурка ухмыляется, Рыжий дирижирует, Костян уже вставил спичку в зубы, как будто микрофон.
— Без тебя мне сказки в жизни нет! — в три глотки, как в кабаке.
Я не сдержался. Улыбнулся, широко, до боли в щеках, и, повернувшись к окнам, крикнул, будто сердце наружу выплюнул:
— В омут с головою!! Еееесли не с тобою!!!
* * *
Я выпустил дым, и вдруг на заднем сиденье взгляд зацепился за одинокую машинку, одну из тех, что он сжимал в руках, будто это ключ к целому миру. Смешно, да? Я мог держать в руках оружие, бумаги на миллионы, а вот этот кусок пластика — первый раз за много лет пробил броню. Взял ее в ладонь, она казалась легкой, как жизнь, которой я ни хрена не знал.
Провел пальцем по ее крыше и поймал себя на том, что улыбаюсь — криво, устало, почти зло. И в этой улыбке было все: злость на Катю, на себя, на гребаную судьбу и на то, что этот мелкий чертенок смог вытащить наружу то, что я закопал глубже тюрьмы.
Никогда, блядь, не думал, что окажусь в этой роли — отец. Слово, от которого у меня всегда внутри что-то ледяное поднималось, будто железная дверь захлопывалась. Я рос с таким, который умел только орать, ломать и смотреть так, что хотелось провалиться под пол. Я клялся себе, что не стану таким, а потом поймал себя на том, что страшусь: а вдруг кровь не обманешь, вдруг это во мне уже прошито, и я буду таким же холодным ублюдком, что вместо того чтобы держать пацана за руку, станет его первой травмой.
А я хочу другого. Черта с два, я хочу стать ему стеной, но не той, что давит, а той, о которую можно опереться. Хочу, чтобы у него ни разу не дрогнули пальцы, когда он скажет: это мой отец. Хочу, чтобы он мог прийти ко мне с любой херней — сломанной машиной, страхом, первой дракой — и знать, что я не отвернусь. И от этого желания жжет под ребрами так, что дыхание срывается.
Я хочу защитить его от мира, от себя прежнего, от того дерьма, в котором мы все крутимся. Но страшнее всего защитить от того, что внутри меня самого.
Ты не будешь бояться меня, мелкий. Ни одного раза. Клянусь.
Я не стану таким, каким был мой отец.
Глава 18
Леха
Поездка к Атаману сгорела нахрен, как только я выехал на середину Зареченки. Будто кто-то дернул за невидимый тормоз внутри и все планы посыпались к черту. Я вжал педаль, выдохнул и понял — не до схем, не до разборов, не до его кабинета. Ноги сами вели. Сердце колотило, но не от страха — от злости, от того липкого чувства, которое никуда не делось, сколько бы лет ни прошло.
Я притормозил у того самого дома, что знал наизусть до каждой трещины на фасаде. Гнилушка, серое пятно в этом районе, но именно оно держало меня за горло, пока я сидел. Я не приходил сюда после зоны. Не мог. Не готов был увидеть. И вот стою, гляжу на подъезд с облезлой краской и думаю: ну все, Громов, пора.
Дверь тяжелая, как будто специально поставили, чтобы отрезать прошлое. Ступени пахнут сыростью и дешевым спиртом, воздух здесь другой — густой, пропитанный чужими криками, грехами и ссорами за всю жизнь. Курить хотелось до дрожи, но руки только сжимали пачку в кармане — затяжка в горле застряла бы, горло перехватило так, что дышать было тяжело.
Дошел. Номер двери будто выжжен на сетчатке. Не забыл, хоть молился забыть. Постучал — три раза, глухо, как по крышке гроба. И в эту секунду время распласталось, сердце билось медленно, точно кто-то тянет за пружину внутри.
Шаги. Еле слышные. Замок щелкнул, и этот звук, мать его, был хуже любого выстрела. Дверь распахнулась на пару сантиметров и…
Она.
Мать. Черт возьми, та, чье лицо я видел в голове каждый раз, когда думал, что сломаюсь. Только не эта. Бледная, как зимний рассвет, под глазами синяки — не косметические, а те, что от жизни, когда она бьет не кулаками, а днями. Худющая до костей, будто ее можно обнять и сломать пополам. И эта тишина… как будто весь подъезд замер, затаил дыхание вместе со мной.
Грудь сжало, злость полезла в горло. Хотелось спросить: кто тебя довел, мать? кто позволил тебе так скатиться? Но я видел в ее глазах отражение себя — того пацана, который когда-то все испортил. И все, что копилось годами, ударило разом — жалость, вина, ярость.
— Леша, — сказала она. Хрипло. Не радостно, не удивленно. Просто факт. Как будто все это время она ждала именно этого момента и знала, что он когда-то случится.
Я сглотнул. Горло саднило, будто проглотил наждак. Смотрел в эти усталые, выцветшие глаза, в которых все равно было что-то живое, и тихо, почти выдохом сказал:
— Привет, мам.
И это «мам» разрезало воздух, как нож. Между нами — годы, ошибки, кровь, молчание. Все это стояло сейчас в проеме двери, давило на плечи, но ее губы дрогнули, а у меня пальцы в карманах сжались так, что ногти впились в ладони. Потому что внутри все кричало — и «ненавижу», и «прости», и «не смей умирать, слышишь?» одновременно.
Она не кинулась на шею, не распахнула руки, не начала строить из себя святую мать, которой не было все эти годы. Да я и не ждал. Не потому что она была плохой — нет, скорей слабой, бесхребетной, всегда пряталась в тени чужих решений, чужого гнева. Она ни разу не встала между мной и ним, не перекрыла дорогу его злости, не выбрала мою сторону хоть раз в жизни.
Она просто отступила в сторону, освобождая проход, и это движение было точнее тысячи слов. Я прошел мимо нее в квартиру, и будто шагнул не в дом, а в застывшую гробницу времени.
Не развал, не ад, нет —
