Cовсем немного дождя - Элла Чудовская
– Это случайно. Слава кричит во сне, мечется, машет руками. Утром ничего не помнит. Мне страшно. Я ухожу спать на диван, он даже не замечает. Он не разговаривает со мной. Нет, говорит, конечно, что-то… Про то, что мы делаем в моменте, про погоду, родителей, сына. Он не рассказывает про то, что было с ним на материке. Про то, что делает сейчас на своей работе. Я только что-то спрошу – сразу замолкает, отгораживается. Я всё время чувствую себя лишней, ненужной, глупой. Рядом со мной чужак. И я же вижу, что ему плохо! Он всё время в своей голове что-то крутит и крутит, будто там показывают одному ему известное кино. К нему не пробиться – он больше там, внутри своего фильма, чем здесь, со мной. Так же нельзя! Если он не хочет со мной разговаривать, значит, ему нужен психолог!
– А кому он нынче не нужен? – Стефания позволила второй сигарете истлеть на краю пепельницы под пламенные речи Маши. – Не напасешься на всех психологов. Мне кажется, я могу решить твою проблему. Поехали со мной.
– С таким лицом?!
– Всё равно маски наденем. Да и кому сейчас есть дело до твоего лица? Давай мне свои паспорт и сертификат – сфотографирую и отправлю, чтоб пропуск тебе сделали, пока мы едем. Да, и шоколад с волос смой.
Они приехали к зданию детского сада, в котором был организован пункт приема и содержания детей, оставшихся без попечения родителей. Вирус забирал не всех – кто-то должен был позаботиться о тех, кто не мог позаботиться о себе сам. Здесь собирали самых маленьких: от рождения до года. Им требовалось много любви, внимания и заботы, а еще рук, которых катастрофически не хватало. Вновь поступившие малыши выдерживали двухнедельный карантин в маленьких, наспех оборудованных комнатках-боксах в полной изоляции. К ним приходили упакованные в защитные костюмы нянечки и делали всё необходимое: кормили, мыли, переодевали.
У Стефании были руки и сердце, которые она отдала этим деткам во временное пользование. А у тебя, Маш, как с этим дела обстоят – готова поделиться? Маша осталась с ней и стала приходить каждый день.
Слава не сразу заметил, что у его жены появилась какая-то занятость. Когда заметил, не сразу спросил, а спросив, долго молчал. Маше же как будто стало всё равно, интересна она мужу или нет, что у него там в голове… Не было ни сил, ни желания болтать и выяснять отношения. На ночь между ними она стала укладывать диванный валик и прекрасно высыпалась, защищенная собственными ужасами от чужих кошмаров.
19
Хозяйка определяет характер дома и задает ритм жизни в нем. Из Миланы получилась энергичная хозяйка – скучно не было никому. День рождения Ханны, пришедшийся на чудесное апрельское воскресенье, отмечали с таким размахом и сносящим с ног с весельем, что непонятно, стечением каких обстоятельств, но именинница ознакомилась с дальними уголками сада и обнаружила пруд с японскими карпами. Стоит ли объяснять, что ее нырок был неизбежен, а Вилли, воспользовавшись общим переполохом, вообще вырвался в заплыв. И не стоит рассказывать, что французские бульдоги не умеют плавать, вы этого просто никогда не видели. Да и мелкий был прудик, что уж говорить.
Стефания только в очередной раз порадовалась тому, как ей удалось максимально долго сохранять в тайне дату своего рождения. Дом Ларисы и Макара когда-то душил заботой и повышенным вниманием. Свобода и могущество владельцев виллы дарили обманчивые чувства беззаботности и легкости бытия. Стефания понимала, что за это существование «сыра в масле» ей придется чем-то заплатить, а именно своей готовностью поддерживать все идеи Миланы.
Стефания, как дочь человека с миссией, считала, что принесла достаточно личных жертв ради блага безразличного к ней общества. Нет, ей не пришлось поступаться своими интересами, перекрывать кислород своим желаниям: Милана была достаточно убедительна и с легкостью заражала окружающих присущим ей альтруизмом. Женщина-мать не способна остаться равнодушной к беде ребенка, пусть и чужого, и, преодолев первое сомнение, Стефания естественным образом влилась в процесс ухода за детьми.
Не стоит забывать и личные интересы молодой женщины за пределами дома – их свидания с Кристианом приобрели некоторую завидную регулярность. Молодой человек прочно обосновался в бабушкиной квартире, взвалив на себя заботы обо всех институтских одиноких пенсионерах. Благо почти все они жили неподалеку, да и было их человек пять. Но это уже детали.
– У меня спрашивают, как дела у пациента, чьи энцефалограммы послужили материалом для блистательных исследований. Извини за формулировку, но вот так. – Кристиан занимается своим любимым делом – сплетает в косы светлые пряди длинных волос Стефании. – Ты похудела. Я вижу твои ребра.
– Это не ребра, это жгуты моей воли. Тяжко как-то всё. Про маму ничего не знаю. Благодаря расшифровке, которую сделал знакомый Герхардта, у меня есть представление о ее статусе почти месяц назад – она была в начальной стадии выхода из комы. Что произошло за этот месяц? Может, она очнулась. В каком она состоянии? У меня мозг разрывается от мыслей о том, что с ней может быть. А отец будет молчать до тех пор, пока не сможет объявить о своей победе. Или о признании поражения.
– Почему он так жесток с тобой?
– О, нет, это не жестокость. Это безразличие. Всё, что не касается его исследований и его успеха, ему просто неинтересно. Но он и к себе так. У него однажды так воспалился палец на ноге из-за вросшего ногтя, что его чуть было не пришлось ампутировать. Вообще ничего не замечает, не чувствует. Я не обижаюсь на него. Мне просто за маму очень страшно – она в руках бесчувственного человека, а я так далеко…
– И что бы ты сделала? Тебя же не пустят в эти лаборатории.
– Но до отца я бы как-то добралась. – Стефания сжимает кулаки, и Кристиан накрывает их своей большой ладонью, согревая, успокаивая.
– Хочешь, я поеду с тобой, когда откроют границы?
– Шутишь?
– Почему? Надо ехать, надо разговаривать – нельзя же жить с таким грузом.
– Я думала о том, что поеду, но у меня еще нет конкретного плана. Я не решила, брать ли Ханну с собой…
– Еще решишь. Так, ты
