Кафе «Поющий енот» - Евгения Георгиевна Перова
Не люблю вспоминать этот период своей жизни. Я работал курьером и разносчиком пиццы, жил в хостелах, только что не побирался. А с Теодором встретился случайно – привез ему домой какую-то доставку, да так при нем и остался: сначала мальчиком на побегушках, потом дорос до секретаря. Не знаю, что было бы со мной, если бы я не встретил Теодора. Просто не знаю.
И вот теперь четыре пыльные картины и еще более пыльная папка с рисунками отбросили меня на семь лет назад. На пару секунд я почувствовал себя тем юным, хрупким и ранимым существом, каким был когда-то. Это оказалось очень болезненно, поэтому я постарался быстренько привести себя в порядок: после серии глубоких вдохов и выдохов я смог заставить себя открыть папку. Рисунков было довольно много, некоторые я не помнил – должно быть, и не видел никогда. Да, это я. Очень похож. Надо от них избавиться. Я разжег камин и скормил жадному огню один лист за другим. Потом принес картины.
Их я помнил хорошо. Обнаженная натура, а как же. На одной картине я был изображен со спины – боже, неужели у меня и впрямь такая женственная фигура?! Я невольно расправил плечи и напряг мускулы. На другой лицо оставалось в тени, а торс был по бедрам задрапирован тканью. На третьей я был изображен лежа: лицо закрыто согнутой в локте рукой, зато все остальное… Я поморщился. На последней картине я нарисован во весь рост и во всей красе – в образе Ганимеда. Картина не дописана: Ромеро планировал показать пир богов, но полностью закончил только две фигуры – Ганимеда и Зевса, в котором, конечно же, изобразил себя, изрядно приукрасив. Я расставил картины вдоль стен и некоторое время ходил, разглядывая живопись. Да, пожалуй, опознать меня нигде, кроме Ганимеда, невозможно.
Что же мне с ними делать? Продать? Уничтожить? Оставить себе? Подумав, я понял, что вполне могу оставить себе парочку, но ту картину, где так тщательно выписаны все интимные подробности моего тела, следует уничтожить. Я срезал полотно с подрамника, покромсал на клочки и сжег. Воняло довольно противно, так что пришлось открыть окна. Но Ганимед с Зевсом? С ними-то как поступить? Оставлять себе я не хотел, продавать тем более, а сжигать почему-то было жалко. Я долго с печалью всматривался в лицо Зевса: как он теперь живет? Кто ему позирует? Кто согревает постель? Ни капли былых эмоций не вызывало это лицо: только неясные сожаления. О чем? Или о ком? О том бедном юноше с романтическими бреднями в голове, от которого уже почти ничего не осталось? Возможно.
Ужиная, я смотрел новости и не поверил своим глазам, увидев на экране Ромеро. Оказывается, сегодня открылась его персональная выставка. Надо же. Ромеро постарел, хотя копна уже совершенно седых кудрей не поредела, и все так же кокетливо был завязан шарф на шее, но передвигался он явно с трудом, опираясь на старинную трость с львиной головой. И вдруг я понял, что хочу сделать с неоконченным пиром богов!
Все эти годы я потихоньку упражнялся в живописи – Ромеро в свое время хвалил мои работы, говоря, что у меня от рождения правильно поставлена рука и хороший вкус. Я отнес картину в мастерскую, достал растворители и краски. Для начала я обрезал полотно, убрав ту часть, где были наброски фигур богов – остались только Зевс с Ганимедом. Потом я смыл собственное лицо и написал заново, придав Ганимеду совсем уж античную красоту. Добавил ему фиговый листок – будем соблюдать приличия! Зевса я основательно состарил и придал его физиономии выражение жадного нетерпения. Я работал всю ночь и часть следующего дня – после непродолжительного сна. Дольше всего я писал обстановку. Правда, для ускорения процесса я оставил только мраморный стол с остатками пиршества, а все вокруг окутал легкой дымкой. Результатом я остался доволен: Зевс выглядел жалко, а юный Ганимед смотрел на него с легкой насмешкой.
Оставив картину сохнуть, я занялся делами, а ближе к вечеру отправился на выставку Ромеро. Я не надеялся встретить его там, просто хотел посмотреть работы. Их оказалось не так много, и бо́льшую часть я помнил – они были написаны при мне или до меня. Получается, что за прошедшие семь лет Ромеро не создал ничего стоящего? Интересно. И тут я его увидел. Он стоял в соседнем зале в компании нескольких человек и что-то вещал. Я подошел поближе, вглядываясь в его лицо, чтобы добавить в свое живописное творение достоверных черточек. Я не хотел с ним общаться, но пришлось – Ромеро меня заметил. Я тут же развернулся и быстро пошел к выходу, но он поспешил за мной, я слышал стук его трости по паркету.
– Андрей! Подожди! Остановись! – кричал он мне вслед.
Я не хотел останавливаться, но меня догнал один из спутников Ромеро и придержал за рукав:
– Постойте! Вас мэтр зовет!
Мэтр подошел, запыхавшись, и некоторое время просто смотрел на меня. Потом сказал:
– Это ты. Это и правда ты.
– Да.
– Что с тобой стало? Выглядишь прекрасно!
– У меня все хорошо.
– Я рад. А я ведь искал тебя!
– Плохо искал.
– Чего ты хочешь? Чтобы я просил прощения?
– Я ничего не хочу. Это ты ко мне подошел.
– Но зачем-то ты пришел же на мою выставку!
– Посмотреть, чего ты достиг. И вижу, что… Да ты и сам знаешь.
Я повернулся и пошел к выходу. Ромеро больше не звал меня. А я не оглянулся.
Я долго скитался по вечерним улицам, не в силах успокоиться. Сначала шел, потом почти бежал. От чего я пытался убежать? От кого? Может быть, от себя самого – юного, наивного и растоптанного жизнью? А потом собранного Теодором по кусочкам.
Стемнело, пошел дождь, так что никто не замечал моих слез. Я оплакивал Теодора, свою никчемную жизнь… и Ромеро. Выбившись из сил, плюхнулся на первую попавшуюся скамейку. Дождь усилился, но мне было все равно. Не знаю, сколько я просидел в этом сквере,
