Любовь длинною в жизнь (ЛП) - Харт Калли

Боже. Почему именно сегодня мне приходиться разбираться со взломом? Утром я буду в бешенстве и с похмелья. Тогда, наверное, был бы готов к бою. Сейчас же чувствую, что вот-вот отключусь у подножия лестницы.

Мне удается поставить одну ногу перед другой, когда обхожу нижний уровень дома, ища злоумышленников. Тот, кто вломился сюда, либо очень ловок и молчалив, как ниндзя, либо его здесь нет. Во всех комнатах пусто.

Значит, на втором этаже. Стараюсь не шуметь, поднимаясь на цыпочках по лестнице, но старое дерево скрипит с каждым шагом. Окно ванной комнаты по-прежнему плотно закрыто. Я начинаю подозревать, что ветер каким-то образом открыл входную дверь (очень маловероятно), но затем вижу свою зубную щетку в унитазе, и знаю, что кто-то точно тут был. Кто-то с извращенным чувством юмора.

Придурки.

Поднимаю биту высоко над головой, готовясь напасть на любого, кто окажется в моей спальне, но когда пинком открываю дверь, то сразу же узнаю маленького, свернувшегося калачиком человека посреди моей кровати. Я уже много раз находил ее вот так, когда мы были подростками.

Зубная щетка в унитазе теперь имеет смысл.

Я наделал достаточно шума, чтобы разбудить мертвеца, когда только распахнул дверь, и все же Корали спит, не подозревая, что последние десять минут рыскаю по дому, как умалишенный. Опускаю биту, чувствуя, как напряжение, еще секунду назад кипевшее в моих венах, тает, сменяясь странным чувством пустоты.

Корали лежит на моей кровати. Почему? Какого хрена она лежит на моей кровати? Она накричала на меня за ужином, выбежала из дома, как будто я воплощение дьявола, и ей не терпелось сбежать от меня. А теперь она вошла в мой дом, забралась на мою кровать и заснула, как будто это самая нормальная вещь в мире? Бывали времена в Нью-Йорке, или Камбодже, или Исландии, или еще где-нибудь в мире, когда я возвращался в свою постель и жалел, что не открыл дверь и не нашел ее вот так.

Однажды снимал в Зимбабве для статьи в журнале «Тайм». У меня был самый ужасный гребаный день, когда меня держали под дулом пистолета, пока машину журналиста Карла грабили, а потом подожгли. Нам с Карлом пришлось стоять на обочине грязной дороги и смотреть, как горит наше единственное транспортное средство. Мы держали рот на замке. Я и глазом не моргнул, когда нападавшие сорвали с моей шеи фотоаппарат и принялись передавать его по кругу, осторожно поднося видоискатель к лицам, словно ожидали увидеть через стекло какие-то волшебные вещи. В некоторых странах камеру разбили бы о землю, но только не в Африке. В Африке все чего-то стоит. Я знал, что смогу выкупить свой «Кэнон» обратно на местном рынке через пару дней, если буду держать язык за зубами. Нам с Карлом пришлось пройти восемнадцать миль обратно в наш базовый лагерь по невыносимой жаре. К тому времени, когда мы вернулись в обветшалый отель, в котором нас поселили, я был слишком измучен и несчастен, чтобы даже войти в свой номер.

Знал, что ее не может быть там. Знал, что это невозможно, и все же какая-то часть меня надеялась, что найду ее в своей постели. Не хотел входить в дверь и осознавать, что я один, все еще без нее, и поэтому простоял в коридоре три часа, прижавшись лбом к облупившейся краске, пытаясь дышать сквозь боль.

Здесь и сейчас, вернувшись в Порт-Ройал, я никак не могу переварить образ Корали, наконец-то уснувшей на моей кровати. Делаю шаг к ней, и до меня доходит, насколько я чертовски пьян. Дерьмо. Хочу разбудить ее. Поговорить с ней. Выяснить, что привело ее сюда. Должно быть, случилось что-то действительно дерьмовое, раз она пробралась в этот дом, так близко к жилищу ее отца по соседству. Но не могу разбудить ее, когда нахожусь в таком состоянии. Это только разозлит ее. Беру угол одеяла на своей кровати, накрываю ее, а затем выхожу из комнаты, закрывая за собой дверь.

Мне нужен гигантский чан кофе. И немедленно. Я не могу все испортить. Если она проснется, рассердится на меня и сбежит, это будет в последний раз. Уверен.

Корали

Мне снится, что я тону. Когда просыпаюсь, хватаю ртом воздух, цепляясь за тяжелые одеяла, которые лежат на мне, а Каллан сидит в старом кресле-качалке своей матери рядом с кроватью, наблюдая за мной. На его лице суровое выражение, а на коленях бейсбольная бита. Он перекатывает ее туда-сюда, вверх-вниз по бедрам.

— Раньше ты спала крепко, — шепчет он. — Все было очень хреново, но ты крепко спала.

Пустой кофейник стоит на ночном столике рядом с моей головой. Мое сердце начинает выпрыгивать из груди, когда я вижу кружку рядом с ним, стоящую на потрепанном экземпляре «Уловка-22». Хорошо помню эту кружку. Я купила ее для Каллана, когда нам было по шестнадцать, сразу после того, как его матери поставили диагноз лимфома Ходжкина. Я даже смотреть не могу на нее.

— Знаешь, я тоже имею полное право злиться на тебя, — мягко говорит Каллан.

Он выглядит усталым. Темно-красная рубашка, которую он надел на ужин в доме Фрайдей — кажется, целую вечность назад, — расстегнута, и под ней виднеется простая белая футболка. Под глазами — темные круги, а щетина стала гуще, чем была за обедом. Я хочу выползти из кровати прямо в его объятия.

Вместо этого шепчу:

— Что? — Мой голос хриплый ото сна.

— Ты, — говорит он. — Я сидел здесь, смотрел на тебя, и это было чертовски напряженно, Корали. — Он качает головой, отводя взгляд. У меня такое чувство, что Кэл впервые отвел его с тех пор, как нашел меня здесь, в своем доме, в своей постели. — Уже очень долгое время я думал о том, чтобы сказать тебе, чтобы ты меня простила. Обдумывал все аргументы, которые мог бы использовать, чтобы убедить тебя, что не заслуживаю того, что ты бросила меня.

Не чувствую себя готовой встать, но должна это сделать. Я сейчас в невыгодном положении, лежа, поэтому сажусь, морщась, когда в голове начинает стучать.

— И? Что ты придумал? — спрашиваю его.

Он пожимает плечами.

— Мой план всегда сводился к обильным извинениям. Думал, что просто буду извиняться, пока ты действительно не почувствуешь это, действительно не поверишь, что имею это в виду. Я бы предложил пройти по раскаленным углям. Сделать все, чтобы загладить ту боль, которую тебе причинил.

— Но? — Здесь определенно есть «но». Я слышу это в его голосе.

Каллан берет свою кружку и выпивает остатки кофе. И судя по его кислому лицу, догадываюсь, что напиток уже давно остыл.

— Но потом, — говорит он, — я сидел здесь и смотрел, как ты ворочаешься во сне, и кое-что понял. Я понял, что тоже имею полное право злиться на тебя. Ты солгала мне, Корали.

Жар заливает мое лицо. Я чувствую себя дерьмово из-за выпитого накануне. Но не похмелье является причиной спазмов в желудке и головной боли. Это паника, страх и стыд.

— Что ты имеешь в виду?

Каллан наклоняется вперед, подперев рукой подбородок.

— Ты солгала мне. В течение двух лет ты лгала и говорила, что получала травмы случайно, занимаясь чертовым спортом. Я был твоим парнем, Корали. Ты сказала, что любишь меня. Поклялась, что ничто и никогда не встанет между нами. Сказала, что ты моя. Ты ведь понимаешь, что это значит?

Я, бл*дь, не могу с этим смириться. Когда он здесь, смотрит на меня так пристально, разговаривает со мной таким образом, говорит такие слова, это возвращает слишком много воспоминаний. Это причиняет мне такую боль, какой я уже давно не испытывала.

— Понимаю, — говорю я ему. — Это значит, что мы были глупыми детьми. У нас никогда бы ничего не получилось, Каллан. В какой-то момент мы бы все равно расстались.

— Чушь собачья, — говорит он так спокойно, небрежно, как будто просит передать соль или что-то в этом роде. — У нас бы все получилось. Мы никогда не были просто глупыми детьми, Корали. Когда Шекспир писал «Ромео и Джульетту», он даже близко не описал то, что было между нами. Ты же знаешь, что я прав, — он тяжело вздыхает. — Нет, это значит, что ты была моей ответственностью. Я был твоим парнем. Парнем, который должен был присматривать за тобой и заботиться о тебе, а ты не дала мне ни единого гребаного шанса. Ты лгала, говорила, что все в порядке. Говорила, что твой отец хорошо обращался с тобой, чрезмерно опекая, конечно, но не делая ничего плохого. Когда все это время он манипулировал тобой и причинял боль в тех местах, где никто... — Он давится словами. — Никто никогда не увидит. Я должен был убить его за то, что он сделал с тобой. Должен был, бл*дь, разорвать его на куски и защитить тебя, но ты отняла у меня эту возможность.