Татьяна Алюшина - Не могу тебя забыть
Ваня терпел.
Юлька не выдержала и решила поговорить с ним всерьез, не отшучиваясь, как делала обычно. Когда он пришел к ней домой, она затащила его на кухню, налила кофе и спросила:
— Вань, зачем я тебе?
— Для сексу, — пошутил Ванечка, но, посмотрев на Юльку, понял, что она настроена на иной разговор, и объяснил: — Я тебя люблю.
— Вань, не надо тебе этого! — вздохнула она. — Я много раз тебе говорила, что я тебя не люблю и спать с тобой не буду.
— У тебя кто-то есть? — тихо спросил он.
— Какая разница?
— Большая. Если есть, ты скажи, я сразу отвалю, если нет, то, может, у нас еще получится, — рассудительно сказал он. — Сегодня не любишь — завтра полюбишь.
— Нет, Иван, — вздохнула Юлька. — Не трать время, лучше обрати свое внимание на другую девушку.
— Может, ты лесбиянка? — взорвался Ваня.
Юлька медленно поднялась со стула и тихим презрительным тоном сказала:
— А ну, пошел вон!
Ваня стал извиняться заискивающе-просящим тоном:
— Юльк, ну, извини, я пошутил! Само как-то вырвалось!
— Все, Вань, в сад! На выход!
Юлька, не слушая никаких оправданий, вытолкала его за дверь.
На следующий день Ванечка не сидел с ней рядом на лекциях. А еще через два дня к ней подкатила известная на весь институт Сонечка, активная лесбиянка.
— Милая, — томным голосом спросила она. — Что же ты молчала так долго?
— Сонь, ты ошиблась адресом, я не по этим делам, — ответила Юлька.
— Да? — удивилась Сонечка. — А я слышала другую информацию.
— От кого? — быстро спросила Юлька.
— Да все говорят! Может, встретимся вечером? Тебе понравится!
Слухи о Юлькиной розовой сексуальной направленности разнеслись по родному заведению с быстротой лесного пожара.
Вот вам и тихий интеллигент!
Другая девушка, будь она на Юлькином месте, расстроилась бы ужасно и постаралась восстановить репутацию перед подругами и друзьями. Наверняка она плакала бы, доказывала свою непричастность к гомосексуализму или попыталась бы спрятаться, уехать, забиться в угол, переждать сплетни.
Но только не Юлька!
Испытав на себе все прелести славы дурного тона — косые взгляды, перешептывание, хихиканье, интимное поглаживание по попке, Юлька в свойственной только ей манере пресекла все это.
Перед общей лекцией, на которой присутствовал весь курс, Юлька подошла к преподавателю и попросила у него пару минут, Чтобы сделать объявление.
— Прошу, Раскова, — разрешающим жестом указал ей на кафедру преподаватель, и близко не подозревавший, что дальше последует.
— Благодарю, — очень вежливо ответила Юлька.
Кафедрой она не воспользовалась — придвинула стул к длинному преподавательскому столу, постелила целлофановый пакет и, воспользовавшись стулом, как ступенькой, встала на стол, завладев вниманием аудитории.
— Дамы и господа! — обратилась она к народу. — Спасибо, что обратили на меня внимание!
К прискорбию некоторых барышень и к радости некоторых юношей, присутствующих здесь, сообщаю — я не лесбиянка! Чтобы не возникло иных вопросов, сообщу также, что и не садо-, не мазо-, и не все остальные «прелести» большого секса. Может, я зря отказываюсь от экспериментов в этом вопросе, руководствуясь исключительно нетленным учением «Камасутры», но меня вполне устраивает моя сексуальная ориентация.
В аудитории раздался дружный одобрительный смех. Юлька подняла руку, требуя тишины.
— Мне очень жаль, что некоторые представители мужского пола трудно переносят женский отказ, облекая свое разочарование в сплетни и наговоры. Но мы, девушки, терпимые, все понимающие и снисходительные к мужским слабостям. Это все, что я хотела сказать.
Юлька быстро спустилась со стола под громкий смех, аплодисменты и одобрительные выкрики. По крайней мере, представление она устроила не хилое.
— Ну, Раскова! — негодовал преподаватель. — Я доложу декану!
— Что? — невинно похлопала ресницами Юлька. — Что я не лесбиянка?
— На место! — грозно рявкнул доцент.
Юлькину речь пересказывали по институту как народную былину — из уст в уста, добавляя детали, расцвечивая подробностями и заменив пятиминутное выступление лекцией. Ни для кого не было секретом, кто и почему распустил слухи про Юльку. Ванечке приходилось непросто, и он предпочел «заболеть» после Юлькиного выступления.
А Юльку таки вызвали в деканат.
— Ну что, Раскова, — спросил декан, когда она предстала пред его ясны очи, — что ты опять натворила?
— А что я натворила? — спросила Юлька с невинным видом.
— Залезла на стол и рассказывала о своей сексуальной ориентации, так написано в докладной записке. — И он для пущей убедительности потряс этой запиской перед Юлькой.
— Я восстанавливала свою репутацию, — ответила она.
— По-твоему, это восстановление репутации?
— А что, Александр Михайлович, я должна была делать? — возмутилась Юлька. — Прийти к вам жаловаться, что меня оклеветали и теперь ко мне девушки пристают?
— Объясни мне, Раскова, почему с тобой вечно что-то происходит, — вздохнул декан, — и если на кафедре какое-либо происшествие, там обязательно фигурируешь ты?
— Вы преувеличиваете, я не везде поспеваю, есть еще парочка бойких ребят, — не согласилась Юлька.
— Вот скажи мне, почему из тысяч студентов ты единственная, которую я знаю не только в лицо, но и по фамилии, имени, отчеству?
— Потому что я яркая индивидуальность, — предположила Юлька.
— Ты рыжая и наглая индивидуальность! — отмахнулся устало декан. — Иди с глаз долой! И постарайся сделать так, чтобы я хотя бы месяц о тебе не слышал!
ИЛЬЯ
Илья ушел из института и из науки. Совсем.
Леночка все-таки добились своего. Впрочем, Леночка здесь была ни при чем — это было только его решение! Вряд ли кто-то мог заставить Илью делать то, чего он сам не хотел.
Нет, Илья не хотел уходить, он держался до последнего! Но любые силы не беспредельны.
Его семья стремительно и как-то незаметно нищала. Лена не работала, лечение и восстановление родителей требовало кучу денег. Как бы ни надрывался Илья, стараясь совместить все возможные работы, всех прокормить, одеть, обуть, жить становилось все сложнее.
Илья понимал, что чрезмерные нагрузки и тупой физический труд отвлекают его от науки, мешают продуктивно мыслить, работать. Иногда он уставал так, что не мог до конца записать формулу, или вырубался в прямом смысле слова, засыпая над собственными вычислениями.
Все это тормозило работу, превращало творческий труд в пустую, никому не нужную рутину. Житейские обстоятельства, которые сложились у Ильи, угнетали, пригибали к земле. Он стал раздражительным, начал много курить, осунулся и все время находился в состоянии напряжения, чувствуя отупляющую безнадегу, к которой прибавилась не менее отупляющая нищета.
