Моррис Ренек - Сиам Майами
— Даже для «Дэнни Боя»?
— Особенно для него.
— Фольклор на шестой. — Импресарио посмотрел на часы.
— Дальше начинается главное.
— На следующий номер — полное освещение, — распорядился импресарио и сказал Сиам: — У нас мало времени, лучше вам поторопиться.
Сиам подошла к пюпитру с перечнем песен и просмотрела весь список. Сосредоточенность на работе придавала ей сил.
— Давайте займемся последним номером. Это очень важно.
Импресарио заглянул в собственный список.
— Вы имеете в виду последний номер отделения или вообще заключительный?
— Вообще заключительный: «Поцелуй меня разок, и ты тоже целуй меня».
Барни чудилась музыка даже в том, как она произнесла название песни. Эта вещь была ей особенно близка. Он видел, что она отвечает ее душевному состоянию. Чем больше он наблюдал за Сиам на репетиции, тем большее впечатление производил на него ее профессионализм. Она трудилась увлеченно, забыв про все капризы. Он бы не удивился, если бы она призналась, что не испытывает при этом сильных эмоций. На сцене она превращалась в совсем другого человека: становилась зрелой молодой женщиной, получающей удовольствие от происходящего и от собственной энергии, которую она источает просто так, без всяких усилий.
Сиам не была главной приманкой программы. Кроме нее в концерте участвовали рок-квартет электрогитаристов, эстрадный комик и трио девушек-певиц.
Когда началось представление, Барни и импресарио отошли в угол сцены. Местный оркестр заиграл попурри из модных мелодий.
— Глухо, как в морге, — сказал Барни. Импресарио был низеньким, франтоватым, с пышной седой шевелюрой. С сединой не вязались его загар и мальчишеские голубые глаза, умные, но смотревшие мимо собеседника. При всей его чинности, а этот человек производил впечатление воспитанного, почему-то рождалось подозрение, что он способен упоенно ковыряться в носу, когда на него никто не смотрит.
— Иначе и быть не может, — отозвался он, отклоняя намек на его личную ответственность за происходящее, — ведь никто, кроме Сиам, не является вовремя на репетиции. Откуда им знать, как прозвучат голоса в незнакомом зале? — Безответственность исполнителей нового поколения вызывала у него гнев.
Сиам присоединилась к ним и стала спокойно дожидаться своей очереди. Она внимательно прислушивалась к ритму музыки. Когда прозвучало ее имя, она с достоинством вышла и запела. Зал оживился. Ее усилия не пропали даром, происходящее приобрело значительность.
— Да она и мертвого разбудит! — не выдержал импресарио.
Когда Сиам затянула балладу о любви к мужчине, которая не оставит ее до самой смерти, в зале воцарилась тишина, напоминающая мирное горение спички, поднесенной к фитилю.
Барни был поражен непосредственностью, с которой Сиам обращалась к слушателям. Видимо, импресарио прочел его мысли, потому что произнес:
— Качество есть качество. Она дружелюбна и обнажена. Если бы этими свойствами обладала моя жена, она тоже была бы звездой.
Сиам вкладывала в пение всю душу, хотя аудитория была очень малочисленной. Плачевная картина открывалась ей со сцены: кучки людей, окруженные пустым пространством желтых кресел. Но она, казалось, не обращала внимания на столь мрачное обстоятельство.
— Хороша девочка у обормота Зигги! — похвалил импресарио. — Старый лев не утратил нюха. Сейчас таких упорных, как она, раз-два, и обчелся.
Аудитория, состоявшая, в основном, из молодежи, оценила энергию, которую Сиам вкладывала в выступление, и бурно аплодировала ей, так что можно было подумать, будто зал полон. Теплый прием обрадовал Сиам, и ее голос тоже потеплел. Она перешла к фольклорной смеси, здесь, правда, было многовато жестикуляции, но это нисколько не обескуражило публику. Казалось, она готова поджечь полупустой зал.
— Лучшей певицы на открытие концерта просто не придумаешь. — Импресарио похлопал Барни по спине, чтобы зарядиться от него успехом. Барни был горд за Сиам. — Зигги не продает ее по кусочкам?
— Сомневаюсь.
— Да, золотые жилы не продаются.
Барни хотел съязвить по поводу этой глупой реплики, но тут его глазам предстало невиданное зрелище, и у него отнялся язык. Он словно очутился в другом мире. Он знал, если произнесет сейчас хотя бы слово, то останется заикой. По бесчувственному на первый взгляд лицу импресарио катились слезы. Его ясные мальчишеские глаза неотрывно смотрели на Сиам. Барни терялся в догадках: то ли он смущается смотреть на собеседника, то ли не может оторвать от Сиам взгляда. О чем он думает — о золотой жиле или о женщине? Барни припомнил слова Мотли и подивился его проницательности: реакция импресарио говорила о том, что при всей важности секса не это главное. Говоря словами Мотли, импресарио забыл, что хотел бы очутиться с ней в постели. Когда перед вами настоящая женщина, отнюдь не с секса все начинается и не сексом заканчивается.
— Вот такие женщины по мне! — сказал импресарио, ни к кому не обращаясь.
Барни обвел глазами полупустой зал. Пустые ряды превращали Сиам в одинокую фигуру посреди сцены. Но при этом она вселяла в сердца немногочисленных слушателей все что угодно, но только не чувство одиночества. Последние слова импресарио, произнесенные с неожиданным подъемом, принудили Барни оглянуться. Импресарио на время забыл о своей профессии.
— Вот такие женщины по мне! — повторил он с тем же чувством. Видимо, он говорил это, чтобы загнать внутрь вырвавшиеся наружу эмоции; вытащив аккуратно сложенный платочек с монограммой, он стал утирать искренние слезы. Наверное, чувствовал, что сравнение с золотой жилой хромает на обе ноги, однако ничего другого подобрать не сумел. Сейчас он напоминал Мотли в те моменты, когда его посещали слишком благородные для такой профессии мысли.
Разве пристало деловому человеку плакать в пустом зале? Он что, свихнулся? Или возраст берет свое? Наверное, Господь думает про себя: «Вот они возвращаются ко мне, но я не приму таких душ». Господь заставляет их размышлять на всякие отвлеченные темы, и они умиляются.
Сиам была наделена чарами великой исполнительницы. Казалось, она заперла все двери зала и выбросила ключи. Слушатели безропотно покорялись ее колдовству.
Барни достаточно было одного взгляда, чтобы понять: ее чувства искренни. Она наделяла жизнью слова, которые без нее казались бы слишком бесплотными и слезливыми. Это были слова из ее грез. Она пела о несбыточных мечтах. Но, обернувшись к огромному пустому залу, он понял, что немногие молодые слушатели внимают ей всем сердцем. На молодых лицах читался восторг. Воздух в зале был удивительно чист, словно Сиам владела алхимической формулой, сокрушающей барьеры, срывающей маски, устраняющей неловкость, мешающей человеческому общению. Но пустые кресла не могли не вселять печали. Парочка-другая — и снова море пустоты. Немногочисленные зрители ощущали себя важными персонами: эта талантливая женщина пела для них, обращаясь в то же самое время ко многим тысячам людей.
