Филлис Уитни - Тайна «Силверхилла»
Мне хотелось подольше задержать ее здесь, прежде чем мы спустимся вниз. Я еще не сказала ничего из того, что специально пришла сказать, а благоприятная возможность явно ускользала. Она уже вышла в холл впереди меня, двигаясь грациозно и словно плывя в своем облаке серого шифона. Я следовала за ней, чувствуя себя более неуклюжей. Синяя юбка путалась у меня в ногах, шлейф платья явно жил какой-то собственной, мятежной жизнью. Она оглянулась на меня и рассмеялась.
– Ну вот, теперь вы разрушаете всю иллюзию! Вы бы никогда не смогли передвигаться вот этак по сцене. Подберите шлейф, дорогая, юн там, сзади, где он особенно пышен. Если вы хотите научиться ходить, понаблюдайте за моей мамой. Я у нее училась. Она на самом-то деле всегда была актрисой, хотя никогда не хотела иметь ничего общего со сценой, и если бы вы ей сказали что-нибудь в этом роде, она бы рассердилась.
Я снова попыталась вернуть ее в настоящее.
– А что вы имели в виду, говоря об обоях, тетя Арвилла?
Пройдя уже почти половину холодного холла, она остановилась. Холод, по-видимому, пронизывал ее, несмотря на тяжелый шелк, в который она была одета: она содрогнулась, и меня тоже словно обдало холодом.
– Если вы хотите быть моим другом, – сказала она, – не называйте меня Арвиллой. Те, кого я люблю, всегда зовут меня Фрици. Я бы хотела навсегда отделаться от «Арвиллы», но когда возле меня мама, она всегда тайком ко мне возвращается.
– Ну тогда я тоже буду называть вас так, тетя Фрици, – сказала я.
Она одарила меня своей прекрасной светлой улыбкой и, протянув руку, потрогала одну из голубых розочек, проглядывающих тут и там на золотых с черным и светло-коричневым узором обоях.
– Бланч, бывало, боялась этих розочек, – сказала она. – Бланч вообще очень многого боялась. Она по-прежнему все такая же трусиха?
Я решила воспользоваться случаем.
– Мама умерла несколько дней назад. Потому-то я и здесь, тетя Фрици. Ее похоронили сегодня днем на семейном участке Горэмов на кладбище в Шелби.
Она покачнулась и схватилась рукой за стену. Я неуверенно наблюдала за ней, не зная, какое впечатление могли произвести мои слова, и спрашивая себя, уж не сделала ли я чего-то ужасного, без предисловий сообщив ей свою новость.
– Бланч! – тихо вскрикнула она. – Генри отлично смеялся над ней: когда мы приходили сюда играть, она боялась всех этих призрачных мордочек, на которые были похожи розочки на обоях. Генри всегда был недобрым, когда мы вели себя не так, как он, – не были разумны и благонравны. Тогда я специально для Бланч выдумала целую историю: мол, розочки приносят счастье – чтобы она не боялась. А через какое-то время я и сама в это уверовала и стала использовать их всюду как свой талисман. Впрочем, я сомневаюсь, действительно ли они приносили счастье. Не понимаю, почему я хотела изобразить их на том белом платье, которое шила. Белое платье с вышитыми на нем голубыми розами.
Она подошла к лестнице, а потом на минутку остановилась и повернулась, чтобы взять меня за руку. О смерти мамы она, как видно, успела забыть.
– Нам надо быстро спуститься, – предупредила она меня. – Это вот и составляет опасную часть каждого восхождения сюда, наверх – лестница. Вы знаете, он упал и скатился вниз по всему этому пролету. При этом он находился спиной к лестнице. Так что теперь иногда он поджидает меня здесь. Сегодня и вы в опасности, потому что на вас мое платье и вы выглядите точно такой, какой он запомнил меня. Покрепче держитесь за мою руку. Я любила отца, когда он был жив. Даже тогда, когда он сердился или был недоволен мной, я все равно его любила. Я вовсе не хотела выйти из терпения и толкнуть его с лестницы. А ну-ка, Малли, держитесь за мою руку и пойдемте-ка побыстрее!
Ее страх был заразителен, я тоже испытала что-то похожее на ужас, когда, держась за ее руку, неуклюже бежала вниз по лестнице, путаясь в неподатливых складках своего платья. Но когда мы добрались до второго этажа, она со смехом запрыгала вокруг меня с видом провинившегося ребенка.
– Ну вот! Мы опять его провели – верно?" Может, он не знал, которую из нас толкнуть. Так что на время в безопасности и вы тоже. Хотя я знаю: когда-нибудь это произойдет. Когда-нибудь меня найдут в точно таком же положении, в каком нашли Диа Горэма.
Я начинала понимать, почему мама возложила на меня эту миссию. Мне было ясно, как много надо сделать для Фрици Горэм. Когда мне представится для этого случай? Когда, если не сейчас?
– Подождите, – тихонько окликнула я ее, видя, что она собирается бежать дальше вниз по лестнице.
Она остановилась, и я снова крепко взяла ее за руку.
– Тетя Фрици, пожалуйста, выслушайте меня. Мама послала меня сюда, чтобы передать вам кое-что. Она хотела, чтобы вы знали, что…
Она высвободила свою худенькую руку из моей руки, и ее блестящие молодые глаза внезапно стали ядовито-злобными.
– Тихо! – воскликнула она. – Вы пришли, чтобы рассказать мне новые лживые сказки. Знаю, слышала и больше не желаю слушать. Моя сестра умерла давным-давно. Для меня она умерла, когда оборотилась против меня и… – Она не закончила фразу, голос ее надломился. Закрыв лицо обеими руками, она сказала:
– Нет, не могу вспомнить. Не хочу вспоминать! На данный момент я сделала все, что могла. Быть может, Горэмы правы: если я передам Арвилле сообщение моей матери, ни к чему, кроме катастрофы, это не приведет…
– Ладно, ладно, тетя Фрици, – сказала я успокаивающе. – Мы с вами собирались найти зеркало, чтобы я могла увидеть, как выгляжу в вашем платье.
Она, по всей видимости, очень легко пришла в себя и отбросила в сторону гнетущие мысли о прошлом. Но те же самые девические черты в ней, которые поначалу казались мне такими привлекательными, теперь начинали меня угнетать. Временами она делалась уж чересчур молодой, и, вспоминая ее странный смех, я поняла, почему он так подавляюще на меня подействовал. Это был смех ребенка, исходивший из уст стареющей женщины.
Она шла на цыпочках, я двигалась за ней следом и вдруг увидела, что та самая двустворчатая дверь открыта настежь. Дверь вела в комнату, освещенную единственной лампой под зеленым абажюром, стоявшей на журнальном столике. Тетя Фрици приложила палец к губам и жестом поманила меня. Я подошла и, стоя с ней рядом, стала вглядываться в комнату.
Уэйн Мартин явно читал что-то вслух сыну. Без галстука и пиджака он сидел в глубоком зеленом кожаном кресле, а мальчик, примостившийся у него на коленях, прильнул к нему. В данный момент оба крепко спали, а книжка, которую читал отец, свалилась на пол. Уэйн прислонился головой, такой же всклокоченной, как и у его сына, к спинке кресла. Вся та боль, озабоченность и какое-то внутреннее напряжение, которое, мне казалось, я порой замечала в нем, куда-то улетучились. На лице его застыла легкая ласковая улыбка, и отчетливо были видны густые длинные ресницы – такие же, как у сына. Даже раздвоенный подбородок, обычно сообщавший лицу выражение несокрушимой силы, в этом положении придавал ему какой-то незащищенный вид. Мне нравилась в нем сила, но я была женщиной, и это неожиданное выражение лица Уэйна мне тоже нравилось. Мне никогда раньше не доводилось видеть мужчину спящим вот так, с ребенком на руках, и это зрелище меня тронуло. Голова мальчика покоилась на груди отца, он тихонько, мерно посапывал и от этого тоже казался каким-то незащищенным и крайне уязвимым. Эта картина неожиданно вызвала у меня на глазах слезы.
