По острию греха (СИ) - Лари Яна

Супружеская измена…

Этот древнейший грех берёт начало не на смятых страстью покрывалах и не делает первых шагов дорогами чужих губ на твоей коже. Он зарождается в одиноком сердце — с присущего каждой женщине желания быть любимой. Я так боялась признаться в нём даже себе, что очнулась уже с клинком возмездия у горла.

Пожалуйста, помогите кто-нибудь!

Голова раскалывается, в ушах стоит безмятежное мужское насвистывание. Перед глазами всё сливается, и нет ни одного вменяемого предположения, способного прояснить обстоятельства, при которых я умудрилась очутиться лежащей на ледяном полу.

Свист. Холод. Животный страх, пока не осознанный, но пробирающий щемящим чувством неверия. Я до последнего отвергала правду. Очень зря.

Бедро горит ощущением содранной кожи, пачкая липкой сукровицей деревянные половицы. Откуда-то из-за стены слышится стук выдвигаемого ящичка… лязг стали, сужающий ужасом сосуды. Кто-то с любовной методичностью перебирает столовые приборы.

Пошевелиться удаётся с трудом. Пальцы путаются в шёлке халата. Взгляд лихорадочно мечется по комнате, выхватывая в полумраке знакомые очертания мебели. Массивная тумбочка… нет, сундук — большой сундук, с железными ручками, прикрытый кружевной салфеткой. Рядом — кресло-качалка, с которого до середины прохода волочится клетчатый плед. На комоде тускло мерцает экран ноутбука, выглядящего здесь чужеродной деталью, невесть как попавшей в обитель прошлых веков.

Попытка сесть пронизывает плечо болью, зато в голове мало-помалу проясняется, уступая место осознанию. Мозг со скрипом начинает обрабатывать такие вещи, как шелест раздуваемых ветром штор, скольжение теней, отбрасываемых ветками на высеребренные луной стены, и скрип половиц под приближающимися шагами. Страх незримой проволокой затягивается вокруг шеи.

Полоска света, тянущаяся от двери, гаснет.

«Бежать!» — с этой мыслью я засыпала и просыпалась столько времени кряду, но не срослось. Я вернулась. Сама вернулась! Слишком сладкими оказались объятья порока. Слишком… В нашей греховной истории всё было слишком.

Подтянувшись, хватаюсь пальцами за край подоконника, чтобы с горем пополам подняться на ноги. Насвистывание разбавляется стоном дверных петель, и сердце, дёрнувшись как от удара током, срывается в пятки.

Рык голодного зверя, шипение гадюки, волчий вой — ничто так не леденит кровь, как безмятежный мотив детской колыбельной, если тот срывается из уст психопата. Сегодня что-то в знакомом свисте звучит иначе, но эта мысль не получает в моей голове продолжения, так как чугунная ручка с тихим стуком ударяется о стену.

Тело мгновенно реагирует немеющим покалыванием под кожей.

Сноп яркого света обрамляет силуэт в дверном проёме, играя бликами на острие ножа. Холодный пот стекает по спине и это, кажется, сейчас единственный процесс в моём парализованном ужасом теле. Потому что именно эту маску я узнаю из тысячи — жемчужина его особой коллекции.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍ Мой искуситель учил смотреть в лицо своим страхам и я смотрю. Впиваюсь стеклянным взглядом в багровую прорезь для глаза, единственную на гипсовом лице.

«Кроваво-красный не зря считается цветом страсти, — шептал он, плавно прорисовывая алые лепестки на внутренней стороне моего бедра. — Он соответствует самой коварной дороге жизни — дороге любви и гнева. Люби сегодня, Юния. Просто люби»

Голова в жуткой маске медленно поворачивается, наливая мои конечности свинцовым ужасом.

Пожалуйста, помогите! Я пошла по кривой дороге…

Левое, залепленное намертво, веко отмечено двумя поперечными полосами — багряные следы его пальцев, оставленные на кипенно-белом гипсе… а краска ли вообще под слоем лака? Что-то поздновато я задалась этим вопросом.

Иначе и не могло быть. Я верила ему. До последнего верила.

Свист обрывается. Тишина — звенящая, пронзительная — леденит жилы даже хлеще колыбельной. Тишина опасна. Она больше выдаёт, чем скрывает, долбит по барабанным перепонкам суматошным дыханием. Сейчас оглушает даже собственный пульс.

Мужчина в маске с подчёркнутой неспешностью проводит пальцами по полотну ножа. Едва ли это послужит достойным утешением, но моя казнь обещает стать эффектной. Почти такой же завораживающей, какой была супружеская измена.

Пожалуйста, помогите кто-нибудь! Ибо я согрешила.

Помогай себе сама — взвивается во мне отчаянье. — У тебя больше никого не осталось.

Недолго думая и невесть откуда взяв в себе силы, босиком как есть перелезаю через подоконник. Край халата натягивается в руке преследователя, но он так же внезапно его отпускает. Потеряв равновесие, падаю плашмя. Саднит прикушенный язык, колени скользят по глинистой почве, однако я поднимаюсь. Подбираю булыжник, о который распорола ладонь, порывисто оглядываюсь на дом. За окном темнота. Он, видимо, пошёл через дверь.

Куда бежать не знаю. Усадьба станет очередной ловушкой. Анисим, возможно, бросится на выручку, да что он сделает против молодого превосходящего его по силе хозяина? А у ворот меня станут искать в первую очередь. Так и мечусь по двору, теряя драгоценные секунды и раз за разом напарываясь на очередной тупик. Жалкая, обезумевшая от ужаса зверушка.

Стрельников вырастает словно из ниоткуда. Мы сталкиваемся у колодца перед баней.

— Да стой же ты, — рычит раздражением голос Дамира.

Будто есть выбор! Я слишком хорошо помню силу его рук.

Недолго, считанные секунды, мы просто смотрим друг на друга. Крепче сжимаю увесистый камень, а глаза непроизвольно затягивает пелена слёз. Сейчас, без сорванной в погоне неудобной маски, он прежний. Тот, с кем я столкнулась здесь же в первый вечер. Тот, кто так и не услышал главного.

— Я люблю тебя, — выдыхаю тихо, впечатывая булыжник ему в висок. Дамир, пошатнувшись, оседает на землю. В широко раскрытых глазах удивление, а на губах ещё играет бледное эхо улыбки. Его пальцы цепляются за полу халата: тянут к себе, с собой, за собой… Держат так крепко, что окончательно доламывают во мне то, что надломил вчера его брат. — Люблю, слышишь?..

Второй удар всё-таки валит его навзничь.

Вот и всё.

Руки плетями повисают вдоль тела. Ноги слабеют. Я падаю рядом, закрывая себе рот двумя руками. Падаю, не чувствуя телом и тысячной доли той боли, что разливается внутри. В холодном свете луны его лицо выглядит растерянным и бледным. Восковым.

Я, кажется, только что совершила двойное убийство. Вот прямо сейчас… его и себя.

Смотрю и не могу даже пошевелиться. Осталось убедиться, прощупать пульс, но мне так сильно страшно. Надежда — хрупкая как скорлупка — последнее, что удерживает мутный разум на месте.

— Дамир? — за хрипом агонии не слышу свой голос.

Не сразу улавливаю реальность ритмичных шлепков. Аплодисменты? Неужели ад уже разверзся?..

Последняя капля

— А ты всё продолжаешь меня восхищать. Браво, милая. Я думал просто упечь его за решётку, но так даже лучше. Брат никогда не умел выбирать женщин.

Кипящая во мне боль переплавляется в холодную ненависть.

— Ты тоже! Тварь, — я вскидываю голову, готовая в него вцепиться. Голыми руками выцарапать из Алекса жизнь. Исправить несправедливость, стоившую Дамиру так дорого.

Однако тело подводит практически сразу же. Измученные непрерывным стрессом мышцы не могут сопротивляться силе крепкого мужчины в самом расцвете лет.

— Я тоже, — маска Дамира искажает голос мужа. Ровный и бесцветный, тот кажется эхом преисподней. — Но зато учусь на своих ошибках. Элю я не хотел убивать. Глупая кукла мне просто недостаточно доверяла.

Второй подводит выдержка. Я цепенею, позволяя оттащить обмякшую себя к колодцу. Жестокость совершённой ошибки разит наповал.

— Ты нарочно запугал, а затем оставил ключи, — едва выдыхаю онемевшими губами. — Знал, что будет ревновать. Что не сможет находиться рядом… что побоится повторить.