Вероник Олми - Первая любовь
— Не с такси не так, а с мужем.
— Какая ты недобрая, Кристина! Ты понимаешь, что ты меня очень огорчаешь? Получается, что ты не захотела повидаться со мной в Париже, потому что не любишь моего мужа?
— Мимиль, я чувствую, что мы обе разволнуемся.
Что правда, то правда, я разволновалась. У Кристины удивительная особенность непременно разволновать меня. С ума сойти, сколько нужно терпения с моей сестрицей, и, с ума сойти, как я от всего этого отвыкла. Она причинила мне боль. Своей неуклюжей прямотой — не в бровь, а в глаз, своим простодушием, граничащим с безжалостной прозорливостью.
Я вышла в парк. Пусть себе поздравляют без устали Мариетту с днем рождения. С меня хватит их незатейливого счастья, микроскопических радостей. Но куда девалась моя взрослость? Я обиделась на Кристину, словно мы снова были детьми. Обманулась в своих ожиданиях: всегда, когда ждешь слишком много, не получаешь ничего. Но чего я, собственно, ждала? Что Кристина ждет меня как избавительницу? Что явлюсь я и она будет счастлива? Я давно для нее не идеал и не идол, она просто смотрит на меня, она меня видит. Мы-то с Марком наивно думали, что поразим Кристину прогулкой на такси по бульвару Мирабо, а она нас оценивала, и наше супружество не пришлось ей по душе.
Я попросила сигарету у воспитательницы: она сидела на ступеньках лестницы и курила со стаканом шипучки в руках. Я не курила уже сто лет.
— Вы сестра Кристины?
— Да.
— Она очень рада, что вы приехали.
— Я думаю, что все радуются, когда к ним приезжают.
— Нет, совсем не все.
В парке гуляли пансионеры, которые, казалось, ведать не ведали о празднике, их как будто оставили за бортом, и они гуляли каждый сам по себе, опустив голову, заложив руки за спину или, наоборот, прижав их к телу, словно готовясь растянуться во весь рост.
— Мне кажется, Кристина неплохо себя чувствует. Я права? — сказала я.
— Когда как… Иногда она… как бы отсутствует… Словно бы уходит. Понимаете, что я хочу сказать? И ее нужно стимулировать.
— И часто такое бывает?
— Два-три раза в год, но мы всегда настороже.
— Вы могли бы звонить мне, когда такое случается. Почему вы мне не звоните?
— Вы очень далеко живете. Вы ведь в Париже, так?
— Да, я в Париже.
Я встала и пошла бродить по парку, еще одна любительница одиночества среди прочих, и, как они, я хотела отгородиться от всего. Запах кипарисов щекотал ноздри сладостью, так пахло на бульварах и кладбищах, так пахло, когда мы детьми играли в прятки, когда устраивали семейные пикники, раскладывая скатерку на сухих сосновых иголках, и на наши бутерброды с ветчиной налетали осы, мы ели, подпрыгивая и вскрикивая время от времени. "Закрой рот! Рот закрой!" — то и дело кричала мама. В детстве она потеряла любимую собачку: та проглотила осу и задохнулась, потому что оса укусила ее в горло. Но как можно есть бутерброд с закрытым ртом, я никогда не могла понять!
Признаюсь честно, свидание с Кристиной меня расстроило. И я впервые задумалась всерьез о другом свидании: что в реальности может произойти, когда я увижусь с Дарио? Действительно ли тот самый Дарио Контадино дал объявление в газете? Окунувшись в мир детства, я внезапно поняла, что моего былого здесь нет: оно внутри меня и не имеет отношения к действительности и к тем, кто жил вместе со мной, с кем я начинала день, вместе ела, сидела по вечерам, уезжала на каникулы, кому показывала школьный дневник, грамоты за греблю, кому читала выученные стихи и пересказывала математические формулы на кухне, потому что на следующее утро обещали контрольную, потому что на следующее утро я по-прежнему зависела от них, зависела в еде, питье, одежде, возможности выйти за порог, иметь друзей, развлечения, привязанности, и вдруг — конец, больше ничего, два старика в доме для престарелых, которые забывают имена моих дочерей, но печалятся, что те до сих пор не замужем, что я еще не стала бабушкой, что мы так долго с этим тянем, нарушая всякие приличия, переметнулись в другой лагерь и предаем клан, нарушая первоосновные законы.
Что думает Дарио обо мне? Что помнит, что сохранил от той бессловесной любви, от того безмолвного слияния, первой любви на земле? Как станем говорить сегодня мы, прежде понимавшие друг друга без слов? Мы не собираемся больше телесно любить друг друга, так какой между нами может быть диалог, о чем нам говорить и зачем?
— Праздник начинается, Мимиль!
Кристина пришла за мной, на голове у нее смешной картонный колпачок… Ах да… начался праздник. Она обняла меня за шею и с гордостью улыбнулась. Она улыбалась все время, глядя на небо, на деревья, на кошек, что разлеглись в пустом бассейне, на старушку, уснувшую на лавочке, на журнал "Сделай сам", который валялся у той под ногами. Но шла она медленно, как ходят пожилые женщины, у нее исчезла талия, а кости словно бы сплавились между собой, тело стало единым, словно его сделали из цельного куска твердого дерева. Кристина со мной не говорила, она дышала с трудом, и у нее из горла выходил странный присвист, как и тридцать лет назад, когда она пела под пластинку Майка Бранта. И вдруг я ее поцеловала. Очень крепко поцеловала в щеку. Кристина, по-прежнему задыхаясь и сильно разволновавшись, сказала: "Дурашка!" И больше уже не улыбалась. Она немного наклонила голову, острый колпачок сдвинулся ей на лоб: можно было подумать, что я обнимаю единорога.
"С днем рождения, Мариетта! — с трудом проговорила Кристина, как только мы вошли. — Мы с сестрой сейчас исполним наш номер", — прибавила она и потащила меня к маленькой сцене. Все захлопали, я растерянно огляделась, воспитательница поставила перед нами свистящий микрофон. Кристина сообщила, показав на экран: "Под фонограмму больше не поют, Мимиль, теперь у нас караоке". На нас радостно и удивленно смотрели человек двадцать, подняв сияющие лица к эстраде. Кристина ткнула меня кулаком в бок, что всегда делала весьма чувствительно, и понеслось: я услышала первые такты оркестра, и Кристина тут же запела, невообразимо фальшивя, свою любимую песню "Умоляю", щурясь на экран, по которому бежали слова. Я тут же поспешила на помощь, стараясь петь громче ее, чтобы нам окончательно не рассориться с оркестром, Кристина все тянула на одной ноте, страшно фальшивя на нижних. "Услышь мой голос, а-а-а! Уммоляюю! Спешу к тебе, а-а-а!" Маленький проигрыш оркестра, Кристина бросила на меня растерянный взгляд, но быстро ободрилась и, решив, что мы с ней лучший дуэт века, стала петь громче меня. Слышала она плохо и не понимала, что просто-напросто кричит. Мы продолжали петь, безнадежно отставая от оркестра. "Уммоляюю, в один прекрасный день, а-а, уммоляюю, пусть будет мир другим". Я уже задохнулась и вдруг осознала, что мы не только поем ужасно и отстаем от оркестра, но что Кристина вспоминает сейчас, как пел эту песню Майк Брант, а он ее пел всегда трагически. Он закидывал голову назад или склонял ее набок и, закрыв глаза, делал страдальческое лицо. А когда открывал их, взирая на поклонниц, то как будто бы просыпался и улыбался ангельской улыбкой, и тогда девицы понимали, что любовь, словно Бог, спасла этого охваченного страстью парня, пришедшего к ним из страны надежд. Теперь и Кристина закрыла глаза и откинула голову со страдальческим видом, но при этом она не могла смотреть на экран, а память ее подводила. Я пела: "Новый день на земле принесет нам свет", а она уже: "Услышь мой голос, а-а!" — я это повторяла после нее. А когда она вопила: "Останься со мной!" — я выводила: "Засияет солнце". И поскольку теперь мы пели каноном, Кристина решила совсем отделиться; подражать Майку Бранту, не держа в руках микрофон, и впрямь невозможно; микрофона с проводом не было, и Кристина взяла в руку стационарный, предоставив мне обходиться без него. Желания петь у меня не прибавилось. "Останься со мной!" Мне показалось, что на экране бегут все время одни и те же слова, я сбилась, но какое это имело значение? Разве меня кто-нибудь слушал? Кристина кричала во всю мощь: "В беспредельном мире-е-е!" — и зал смотрел только на нее. Она размахивала свободной рукой точь-в-точь как Майк Брант, чуть закусывала губу, как он, и так же пристукивала ногой. Она враз помолодела. Я достаточно хорошо изучила дурной характер Кристины и не оставила ее исполнять свой номер в одиночку. Сделай я это, она бы страшно на меня кричала, уж я-то знаю, так что мне оставалось поддерживать ее и помогать как могу, и я потихоньку приплясывала около нее, глядя в глаза, как делали Стоун и Шарден. Судя по всему, так и надо было. Кристина крутила шеей, словно хотела освободиться от тугого воротничка, как делал Майк Брант, а я, попадая в тон, в который не попадала Кристина, пела "ла-ла-ла". Когда песня кончилась, она вспомнила, что Майк Брант уходил со сцены, пятясь, и я подхватила Кристину ровно в тот миг, когда ее ноги запутались в проводе микрофона. Я поправила у нее на голове колпачок, мы взялись за руки, и нас приветствовали как двух великих артисток. Я была вся в поту, словно танцевала вокруг Кристины не три минуты, а три часа. Зал устроил овацию, крича: "Браво, Кристина!" — но, слава богу, здешняя публика не знала, что такое "бис", и нас не просили повторить наш номер.
