Опасный выбор - Саша Таран
Матвей не дал.
Поймал меня за запястье и развернул к себе.
— Постой, — серые глаза не улыбались. — Не уходи.
— Уже поздно, — повторила я слабо. Ощущая, как он тянет меня к себе. Ощущая его объятия.
— Матвей… — я вырвалась и отступила. В глазах и так щипало от страха и пережитых за эту чёртову субботу потрясений. И я больше не вынесла — слёзы потекли горячими ручьями. Я не успевала их стирать, и бесилась, что разрыдалась при нём. Как малолетка. Как какая-то кисейная барышня. Как истеричка.
И говорить не могла, из-за этой дурацкой жалости к себе, из-за этого кома поперёк горла.
— Даш.
Матвей снова приблизился. Он был необычайно серьёзен и хмур. И я не ушла. Ноги вросли в землю, то ли от ужаса, то ли от…
— Я никогда не причиню тебе зла, клянусь, — его пальцы осторожно нашли мои. Я подняла мокрые ресницы, посмотрела, и вдруг поверила. Сумрачные глаза не врали. Они говорили правду.
— Не бойся меня.
— Я тебя совсем не знаю, — отозвалась я глухо.
— Это не важно. Главное, знай, что я тебя не трону. И никто не тронет, поняла?
Я молчала.
Голова шумела от информации, от его прикосновения, от странных, слишком откровенных слов. Я не знала, как реагировать. Застыла, пытаясь переварить услышанное. Матвей тоже молчал.
Потом медленно выпустил мою руку и вернулся на скамью. Упал на неё устало, согнулся, обхватив голову, и шумно выдохнул:
— Не хочу ещё и у тебя увидеть…
Я ошарашено уставилась на колючий ёж в тесной клетке из пальцев, на поникшие плечи, на, летящую в чёрную пропасть, ласточку на шее.
— Что увидеть? — почти шепотом переспросила я через несколько долгих секунд.
— Страх, — прохрипел он тоже тихо. — Не хочу, чтобы ты боялась меня.
— Ладно… — слёзы удивлённо закончились.
Но сердце ещё сжималось. Сжималось вдвое сильнее, вдвое больнее. Это из-за него, — впала я в ступор. — Теперь мне жалко и себя и ЕГО. Я разрезала печаль, прямо так, по живому, и поделила её на двоих. Я не узнавала себя — вернулась к скамейке, где поникла чёрная глыба, где мучился самый свирепый человек, которого я знала, и добровольно села рядом.
— … не буду… бояться.
Он убрал руки и выпрямился. Поглядел, что я не шучу. Стал шарить по карманам. Задумчиво, всё ещё хмуро, весь в своих мыслях, нащупал пачку. Я заворожённо смотрела на пальцы, на зажигалку, на огонёк и вдруг остановила. Положила свою ладонь сверху.
— Не надо, пожалуйста…
Моя рука казалась такой белой и маленькой. А его — такой горячей, живой. Зачем она постоянно тащит в рот эту отраву? Зачем убивает его сильную грудь? Зачем горчит его губы? — спрашивала я себя. Матвей был так близко. Он замер. Понял. Послушно сунул сигарету обратно и отложил всё на скамью — подальше от себя, чтобы не сорваться:
— Как скажешь.
— Зачем ты это делаешь? — задала я свой вопрос вслух.
— Что делаю? Курю?
— Всё это, — провела я по татуировкам на его кисти, имея в виду и курение и всё-всё вредное и опасное, что он с собой творит. — Зачем ты разрушаешь себя? Подвергаешь боли, риску…
Матвей, осторожно, чтобы не спугнуть, накрыл мою ладонь второй рукой. Как дикую пташку — подумала я, краснея. В его руках было тепло, как дома.
— Не знаю, — поглядел он внимательно и долго: сначала на наши руки, потом мне в глаза. — Наверное, чтобы не было страшно, — проговорил, поразмыслив.
— Тебе? Страшно? — удивилась я искренне.
— Конечно.
— А как рисунки на коже могут защитить от страха? — волновалась я.
— Как броня, — пояснил он, отворачивая тёмный серый взгляд, — когда набил первую татуировку, вот тут, — он указал на предплечье и снова вернул ладонь на место, — я ощутил, будто бы эта часть руки уже не принадлежит мне, потому что не видел под ней своей кожи. Казалось, что «новая» кожа закрывает её, понимаешь? Как доспех. И в драке, я ощущал от этого больше уверенности… знаю, звучит как самообман, но если это работает, почему нет? Так и бафался, наращивал броню, пока совсем не перестал видеть себя под ней, — усмехнулся он невесело. — Добафался. Теперь никто не видит, но зато не страшно.
Он помолчал.
— Рисковать жизнью тоже не страшно — терять нечего.
— Как? А семья? — напомнила я осторожно. — О них хоть подумай.
— Бате насрать. Он, как ты говоришь, из «невменяемых». После маминой смерти, только и делает, что бухает. Потерял смысл жизни. Сломался. А я не подхожу на роль его «смысла», видимо.
— Ужас… — побелела я.
— Угу. Да не парься, — Матвей не решался поднять глаза — слова давались ему нелегко. Он прочистил горло. — Прошло уже дофига лет. Я привык.
— Сколько?
— Почти десять.
— Ничего себе, — я невольно сжала его ладонь и он ответил тем же. Мы переглянулись.
— С десяти, я у него за няньку, — усмехнулся мой собеседник, стараясь взбодриться, чтобы сильно меня не грузить. — Хорошо устроился, старикашка. Зато какая школа жизни! М-м-м, — он тихо хохотнул. — Мой первый учитель рукопашного боя. Так, бывало, с ним цеплялись, вспоминать страшно. И как не поубивали друг друга, до сих пор удивляюсь. А в последнее время он сильно сдал. Не знаю сколько ещё протянет. На прошлой неделе, думал, всё. Этот чёрт сбежал из дома, пока меня не было и всю ночь где-то шатался. Еле нашёл его, в бессознанке, на обочине. Смотреть тошно, во что он себя превратил. А ты говоришь… не заниматься нервотрёпкой… — Матвей вздохнул и поглядел с вызовом:
— Нервотрёпка сама прекрасно мной занимается. А курю, потому что только это мозги и разгружает. Да и кто мне запретит? — усмехнулись губы, возвращая лицу уверенность, а глазам — азартные огоньки.
— А если я запрещу? — возразила я тихо, но твёрдо. И испугалась — что я несу?! По какому праву?! Защитная ухмылка Матвея медленно, как дым, рассеялась. Он пригляделся внимательней: шучу или нет?
— Запретишь? Ты?
Его рука убралась, и, на секунду, мне показалось, что вот сейчас он возьмёт со скамейки сигареты, щёлкнет зажигалкой, и, закурит назло, распылив ядовитое облачко вокруг. Но Матвей не притронулся к пачке. Он вдруг потянулся ко мне, и повёл пальцами, вверх, по голой шее, осторожно, но настойчиво поднимая к себе моё лицо. Приблизился. Наклонился почти к самым губам:
— Запрети…
Шепнул, как землю из под ног выбил.
И я утонула в тёмной Балтике его глаз, я забарахталась, задыхаясь без кислорода, падая без
