Анна Берсенева - Ревнивая печаль
– Митенька, ведь нельзя… – последним усилием прошептала Лера. – Сказали, еще месяц нельзя…
– Ты не бойся, милая моя… – Он целовал ее грудь в вырезе платья, все ниже расстегивая вереницу пуговиц. – Тебе хорошо со мной будет, не думай ни о чем…
Она и не боялась – она вообще не могла сейчас помнить ни о каких предостережениях, ни о каких «нельзя», которые могли отделить ее от него, от всего его вздрагивающего рядом с нею тела.
Одно движение его пальцев значило для нее больше, чем прошлое и будущее, вместе взятые.
Лера знала: насколько Митя сдержан во внешнем, всем видимом проявлении чувств, настолько трудно ему владеть собою, когда они остаются наедине. Конечно, невозможно было думать, что, встретившись, они будут еще месяц ждать врачебного позволения!
Но сейчас, в его объятиях, не это пугало ее.
Ожидая Митю, даже во сне его ожидая, Лера на самом деле не знала, как встретит его, каким будет их первое свидание. Оно действительно казалось ей первым – после тех бесконечных дней, когда ее тело было резиновым, бесчувственным, каким-то отдельным от нее предметом, который она должна лечить, и только.
Лера помнила, как много страсти было в ее теле, – но только помнила, совершенно не чувствуя ее больше. И это приводило ее в ужас, когда она представляла свое свидание с Митей.
Она знала, что не сможет его обманывать, как легко обманывают мужей многие женщины, – потому что разве можно рушить семью из-за такой ерунды, и лучше просто вовремя изобразить наслаждение, и вскрикнуть, и прильнуть, торопя его удовольствие…
Наверное, Митя почувствовал ее лихорадочный испуг – сквозь собственную страсть, сквозь свое желание и нетерпение. Он на секунду отстранился от Леры и тут же заметил слезы на ее глазах.
– Опять меня боишься, родная? – спросил он. – Когда же ты ко мне привыкнешь?
– Никогда я к тебе не привыкну, Митенька. – Лера попыталась сдержать слезы, но эта фраза прозвучала как глупый всхлип. – А ты теперь со мной вообще не захочешь… Ты же чувствуешь все – и зачем я тебе, такая?
– Ну и не привыкай. – Он лег возле Леры, положив руку ей под голову. – Ты со мной рядом полежи, хорошо?
– Хорошо, – кивнула она, изо всех сил сдерживая слезы.
Это было невыносимое, разрывающее чувство: все в ней стремилось к нему – а тело ее было словно неживое, и молчание собственного тела казалось ей окончательным, как приговор.
– Мы с тобой будем снизу вверх на все смотреть, – продолжал он; Лера удивилась, что его голос звучит спокойно после только что горевшей в нем и прерванной страсти. – Ты так не делала в детстве? А я часто так делал: мне интересно было все вдруг поменять. Видишь, стул какой – чудовище, а не стул! А вот какая огромная ваза стоит на полу – но она больше не ваза, а гора в цветах. На ней стоит дом, там живет музыкант, он играет на скрипке, а подружка его слушает…
– … и ничего не понимает, – невесело усмехнулась Лера. – Ему не скучно с такой подружкой?
– Нет, не скучно. Он ее любит, вот и играет. Думает, что она, может быть, потом поймет. Или не поймет – это неважно. У нее походка – как музыка.
Лера вслушивалась в его голос, в незаметные переливы интонаций, и ей хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно.
Она не заметила, как Митина рука высвободилась из-под ее головы и легла ей на грудь, между расстегнутых пуговок, как пальцы погладили ее осторожным, едва ощутимым движением и остановились – может быть, ожидая ее испуга. Помедлив мгновение, ладонь коснулась ее соска, скользнула вокруг него легким, ласкающим оборотом, а локоть касался другого – и обе ее груди одновременно ощутили прикосновение, и горячие огоньки вспыхнули в них одновременно.
Митина рука оставила их, опустилась ниже, а губы его уже продолжали ласку, потом тоже заскользили дальше, то догоняя руку, то задерживаясь на Лериной груди, во впадинке над животом, на узкой дорожке, ведущей вниз – все ниже, все больше страсти, все горячее поцелуи, и трепет его пальцев, языка, и дыхание, вместе с которым вливалась в нее жизнь.
– Ми-итя… – стоном прозвучал ее голос, которого она не слышала. – Еще, Митенька, еще, вот так – еще…
Она не могла понять, сколько это длится в остановившемся времени – его наполненные медленной страстью движения. Она чувствовала, как Митины волосы щекочут ей живот, как он языком ласкает все ее тело, самые тайные его уголки, а грудь и плечи его вздрагивают, сверху прикасаясь к ее бедрам.
Это не могло длиться долго: все ее тело наполнялось его страстью, переполнялось – и переполнилось наконец, переполнилось так, что она вскрикнула, забилась, поднимая колени, сжимая ими Митины плечи, ничего больше не слыша и не видя в заливающем ее, воплощенном желании!
Она не чувствовала уже, как его руки охватывают ее талию, как ходуном ходит его грудь между ее расставленных ног, как он еще целует ее туда, где все трепещет и бьется, но она уже не чувствует, не чувствует поцелуев в этих бесконечно накатывающих изнутри волнах.
…Когда Лера перевела дыхание, Митя уже лежал рядом с нею, но лица его она не видела: оно скрыто было на ее плече. Счастливая, живая сила дышала во всем ее теле, и Лере хотелось смеяться и плакать одновременно.
– Ох, Митенька, – сказала она, прижимаясь щекой к его волосам, – все ты со мной можешь сделать!.. А я думала, со мной никогда уже так не будет…
Он не отвечал, лежал неподвижно, и она вдруг почувствовала, как напряжено его прижавшееся к ней тело.
– Митя, что с тобой? – испуганно спросила Лера, пытаясь приподнять его голову и заглянуть в глаза.
– Нет, ничего. – Голос его прозвучал глухо. – Подожди, я полежу немного.
И тут только, услышав его глухой голос, Лера ощутила, как бьет его крупная дрожь, как судорога сводит все его тело.
«Боже мой, да что же это я! – промелькнуло в ней. – Как же я могла совсем не чувствовать…»
Митя лежал на животе, лицом вниз, и Лера поцеловала его затылок, потом плечи, потом еще, еще… Снова ее охватило желание – но совсем другое, не внутри ее горящее, а направленное на него.
Он лежал неподвижно, все так же напряженно, словно прислушиваясь к ее поцелуям, но вскоре Лера почувствовала, как дрожь в его теле сначала замирает, а потом начинается снова – но уже не дрожь подавленного желания, а трепет, такой живой и неостановимый, какой мог быть только в нем.
Спина его вздрагивала под ее губами – и вдруг он перевернулся, весь выгнулся, закинув руки за голову. Глаза его были полузакрыты, а губы приоткрылись, и из них вырывались задыхающиеся слова:
– Милая, хорошая моя… я сейчас… ты… мне хорошо…
Она умереть была готова за каждое его прерывистое слово, но он хотел ее жизни, прикосновений ее губ, ее ласкающего языка… Он просил ее об этом каждым своим движением, и она чувствовала эти едва уловимые движения сильнее, чем всю себя.
