Лорен Маккроссан - Ангел в эфире
– A1lo, allo, oui, Angelique, c'est maman a l'appareil. Cа va?[23]
Черт, мамуля.
– Oui. Јa va, maman.[24]
Спасибо мамуле, что я знаю французский, а все потому, что она больше английского языка ненавидит только саму Англию. Конечно, это не классический слог Пуаро, а скорее сленг, за что мне частенько попадало на уроках французского языка в старших классах. Честно говоря, с тех пор как я окончила школу, редко выпадал случай попрактиковаться – кроме, разве что, разговоров с мамулей. Видите ли, на радиостанции, где Уэльс считают «заграницей», не слишком велик спрос на «беглый» французский. В лучшем случае я могу заказать по-французски круассан в пекарне за углом – к этому и сводится вся моя разговорная практика.
– Решила дома вечерок скоротать? – спрашиваю я, беспокойно поглядывая на часы, чтобы не слишком долго занимать телефон.
– En frangais, Angelique, s'il te plait.[25]
– Нет, мамуль, избавь меня от этого – я слишком устала. К тому же я в Шотландии, здесь говорят по-английски.
Подумать только, у нас рекорд – прошло всего двадцать секунд, а я уже перечу матери. Пожалуй, лишь родителям под силу превратить двадцатидевятилетнюю дочь во взбалмошную девчонку-грубиянку.
– Фи, – фыркает Дельфина, – ты должна гордиться своим французским пррроисхождением, cherie.[26]
Ее акцент сильно напоминает выговор воображалы из «Алле, алле»,[27] только у нее все всерьез.
– Горжусь, мамуль, – ворчу я. – В субботу купила круассан.
Боже мой, так и хочется получить хорошенькую оплеуху. Всегда так – когда звонит мамочка, я становлюсь сама не своя.
– Мама, давай ближе к делу, – говорю я с напускным радушием.
– О-о, charmant,[28] уже нельзя позвонить родной дочери, чтобы поинтересоваться, как у нее дела! Позволю себе заметить, что ты позвонила первая, вчера вечером.
– А-а, припоминаю. Просто хотела узнать, как поживаешь. Все в порядке, так что, пожалуйста, не беспокойся. Рада была тебя слышать, мамуля, но, честно говоря, я не могу сейчас долго разговаривать… Мне должны позвонить.
– Ах вот как… Попробую догадаться, кто этот человек, который должен тебе позвонить.
Французская грамматика предполагает массу вспомогательных слов; то же правило матушка переносит и на довольно лаконичный английский язык.
– Коннор, мамуль.
– Ай-ай-ай, я так и знала. Шляется где-то, заставляет ждать мою бедную девочку.
– Нет, – вздыхаю я, – он уехал в Штаты и обещал оттуда позвонить. Так что мне действительно надо освободить линию. Из-за границы трудно дозвониться.
– А как же я? Разве я не за границей, cherie? Знаешь ли, Франция – отдельное государство. Вы даже не европейцы, а все из-за вашего правительства: сборище ксенофобов, несущих вздор о защите национальной валюты и неприкосновенности монархии. Вам не помешало бы набраться ума-разума у цивилизованных людей.
Ну все, пошло-поехало. Ей каждый раз непременно нужно читать нотации. Матери только дай повод – вскочит на трибуну и примется размахивать гордым стягом Франции, пропагандируя политическое и культурное превосходство своей нации. Я предпочитаю в таких случаях не вмешиваться и не спорить – только хмыкаю, всячески выражая одобрение, да, превозмогая бешенство, выслушиваю упреки в адрес «моего» фунта и «моего» правительства, словно королевский монетный двор и парламент Шотландии находятся под моим непосредственным контролем. Ничего тут не попишешь: во мне течет и французская кровь, хотя я предпочитаю вспоминать об этом, когда Франция выигрывает чемпионат мира по футболу или в случае какой-нибудь другой победы; имею на это право, согласитесь.
– А твой Коннор – что он там делает, в Америке?
– Снимает фильм. Не забыла еще – он кинооператор.
– Ах да, кинооператор…
Дельфине каким-то образом удается произнести это слово с той же интонацией, с которой кто-нибудь иной сказал бы «проститутка» или «вонючий бродяга». Она с самого начала не одобряла работу Коннора, несмотря на пылкую страсть, которую мать питает к кинематографу. А он, согласитесь (я часто пытаюсь ей это доказать, хотя пока – тщетно), был бы не столь занятным времяпрепровождением без мастерства операторов. В отличие от неприязни матери к моей работе неприятие профессии Коннора вытекает из того простого факта, что она на дух не переносит моего парня. Уверена, даже стань он премьер-министром Франции, мать все равно считала бы его шотландским пустомелей.
Ничего не попишешь: Коннор повинен в том, что он не француз, не богат и не Дэвид Джинола. Я пыталась подчеркнуть его сходство с Гэри Линекером, и все равно наш неискушенный здоровяк и всеобщий любимец Дельфину не впечатляет. У мамули уже развилась фобия в отношении англичан – вполне объяснимая, учитывая, сколько лет потрачено впустую, в бездарном браке с моим отцом. Только вот одного мамочка, похоже, не понимает: мои взгляды на жизнь являются чисто английскими, и в милую кокетку из Бордо меня уже не перекроишь. Я не курю и уж тем более не обладаю чувством собственного достоинства французов, чтобы смело и без стеснения держаться в их обществе. Мне нравится шептать на ушко возлюбленному милую бессмыслицу, не опасаясь совершить грамматическую ошибку или произвести недолжное впечатление. Коннор приложил немало усилий, пытаясь наладить отношения с Дельфиной за те одиннадцать лет, что мама жила в Шотландии. В конечном счете, убедившись, что их взаимная неприязнь неискоренима, они поняли, что им остается лишь холодно терпеть друг друга. Коннору эта ситуация претит, меня неизменно приводит в бешенство, но, как говорится, c'est la vie,[29] и ничего тут не попишешь.
– И как же долго, позволь поинтересоваться, он намерен пребывать в Америке? – спрашивает матушка с наигранным интересом – право же, не стоило стараться.
– Полгода, – Я тихо откашливаюсь.
– Six mois![30] Он тебя покинул?
В ее возгласе безошибочно угадывается ликование. Подбираю губы в сухой улыбке, на грани терпения втягивая носом воздух.
– Нет, он меня не покинул, – еле сдерживая негодование, цежу я. – Даже напротив, мамочка. Коннор сделал мне предложение. И я, – продолжаю, дрожа от злобы, – между прочим, согласилась. Вот так-то.
На редкость взрослая концовка.
К своему третьему десятку я успела узнать довольно много французских ругательств, однако, как выяснилось, далеко не все. Из последовавшей далее тирады мне удалось распознать французские эквиваленты следующих непристойных восклицаний: «сволочь», «дармоед хренов», «только не на моем гребаном веку». Затем, громко брякнув трубкой, мать дала отбой.
