Елена - Маркосян-Каспер Гоар
– А деньги? – спросила Елена.
– Возьму кредит в банке, – ответствовал ей муж. – Под залог квартиры.
– Ну а если ничего не получится? – возразила Елена со странным спокойствием. – Останемся на улице?
– Не останемся, – уверил ее Олев, она промолчала, но живо вспомнились сны свекрови, кровать среди сугробов, ее любимые зеленые и фиолетовые простыни на фоне белых снегов. Ох уж эти игроки!.. Психология у нее была типично женская, ведь женщина не любит рисковать, она всегда предпочтет малое большому, если малое есть, и чтоб получить большое, надо поставить это малое на кон, beati possidentes[37], иметь свой уютный, крошечный, двухкомнатушечный мирок с чистенькой ванной и белой, украшенной красными мазками в виде занавесок, скатерки и разных пластмассовых мелочей кухонькой и потерять его во имя… Во имя чего?
– Как во имя чего? – поразился Олев, когда она спросила напрямую. – Заработать на жизнь, избавиться от вечной головной боли, где взять на квартплату, как не подохнуть с голоду… На жизнь. И на фильм.
Елена не нашлась, что возразить. Заработать на жизнь можно было б способом попроще, поступить на постоянную работу, на ту же телестудию, допустим, где Олев и так проводил целые дни бесплатно, но на фильм… Впрочем, полагать, что задуманная фирма может принести доходы, достаточные для съемок фильма, тоже казалось ей наивным, ох уж эти мужчины, вечно они витают в облаках, мечтатели и прожектеры… Но она промолчала. А что, собственно, ей оставалось? Встать грудью на защиту aris et focis[38], не дать Олеву рискнуть последним, ну хорошо, а дальше? Что дальше? Уговорить его устроиться на телевидение, сидеть в какой-нибудь студии, режиссировать бездарные передачи, гаснуть среди рутины? Она невольно вспомнила Абулика с его редакцией спортивных передач и сразу перенеслась мыслями в давний свой, кажущийся с высоты нынешних сорока лет чуть ли не детским роман, подумала, что живет теперь по рецепту Абулика, отрезана от мира, помещена в вакуум, по сути дела, не участвует в жизни, жизнь там снаружи, по внешнюю сторону торричеллиевых полушарий, а ее тихий домашний мирок внутри, и выйти из него не проще, чем вырваться за стальную оболочку, и так будет всегда, ей никогда не приладиться к этой чужой жизни, не попасть в нее, у нее ведь нет даже детей, которые могли бы в эту жизнь врасти и перекинуть мостик для нее… Да, спросил бы, наверно, читатель, если б мы не отняли у него это право, а как же Гермиона? Вы все жаловались на мужей, одинаково неспособных, хоть и по разным причинам, стать соавтором единственного произведения, создание которого не требует решительно никакого таланта, но теперь-то оснований для подобных жалоб нет? Так ведь? Увы, читатель, оснований для жалоб действительно не было, но… Возможно, не слишком юный возраст самой Елены уже стал играть свою роль, или… Но даже выяснить причины, по которым Гермиона упорно отказывалась явиться в мир, Елена не могла, поскольку медицинской страховки у них с Олевом ввиду отсутствия постоянного места работы (в поликлиниках своих она работала по договору, и страховой налог прижимистые хозяева за нее не платили) не имелось, лишних денег, чтобы потратить на обследование, еще менее… Почему она не ходила по врачам в Ереване, захочет, возможно, узнать дотошный читатель, вспомнив Торгомову записную книжку на все случаи жизни? Ответ прост. Потому что в родных пенатах Елена не была уже три года. Поездки, читатель, ныне безбожно дороги, а ехать в Ереван ничуть не дешевле, чем в Париж. Так что дело было пущено на самотек, а сами собой текут только реки и время.
– Послушай, Елена, – сказал Олев, глядя в ее погрустневшее лицо, – почему бы тебе не съездить на пару месяцев к родителям? Отдохнешь, развеешься, повидаешься со всеми. На дорогу, во всяком случае, туда, я тебе добуду…
– А как я обратно вернусь? – спросила Елена.
– Заработаешь там. У тебя ведь масса старых пациентов, узнают, что приехала, сразу набегут. А нет, так отец даст, столько-то у него найдется?
Столько у Торгома безусловно нашлось бы. Елена представила себе уставленную всякими антикварными штучками отцовскую квартиру, хоть золото и падало в цене, однако, барахлишка разного рода и размера, но неизменно высокой стоимости, от миниатюрных фарфоровых статуэток восемнадцатого века до необъятных персидских ковров во всю стену, Торгому должно было хватить еще надолго, собственно, именно эти накопления и обеспечивали ему безбедную жизнь на склоне лет, достигнув пенсионного возраста, он ушел на покой, правда, имел долю в крошечной лавке, торговавшей сувенирами и хозяйственными мелочами типа открывалок и мельхиоровых джезве, но не ограничивая себя мизерным в его понимании доходом от своего почти игрушечного бизнеса, продавал помаленьку собранные редкости и продолжал есть-пить в свое удовольствие, тем более, что нахлебников у него поубавилось, Елена пребывала в краях отдаленных, откуда руки не протянешь, а братец, Торгом-младший (то есть уже не совсем и младший, поскольку подрастал очередной Торгом, сын, внук и племянник) уже давно был при деле, правда, не мебельном, но тоже прибыльном, чиновничал в некой области, почти узаконенно коррумпированной уже издавна, со времен советской власти, а год назад и вовсе сменил стезю, направив свои косолапые стопы в банк недальнего родственника, где заправлял отделом – занятие ныне многовыгодное, хоть и не самое надежное (к чему, впрочем, привыкнуть не сложно, все ведь ясно изначально, недаром слова «банк» и «банкрот» одного корня), так что прокормить любимую дочку месячишко-другой и даже подкинуть деньжат на обратную дорогу Торгом мог.
– А ты что будешь делать один? – спросила Елена, еще колеблясь, но Олев отмахнулся.
– Займусь делами. Это целый день беготни, приходить буду только на ночь. А кормить – мать как-нибудь прокормит.
И Елена сдалась.
Чайки, чайки, тысячи чаек согласованно взмахивали крылами над синим полотнищем Геллеспонта, огромная стая их слетелась к берегу, за ними не видно было моря, только белый песок и вплотную к нему пенистая полоса прибоя… нет, это не чайки, поняла Елена, жадно вглядывавшаяся вдаль с башни, на которую забралась тайком, ахейские корабли, выгибая на ветру паруса, приближались к Сигейскому мысу, охватывали полукругом равнину реки Скамандра, над которой высился на холме надменный крепкостенный Илион.
Два-три пристали к берегу уже в полдень, и на переговоры с теми, кто из них высадился, ушли знатнейшие мужи Трои во главе с Парисом и Гектором. Елена перевела взор вниз, на равнину, где у подножья холма стояла кучка мужчин, кто были те ахейцы, отсюда она разглядеть не могла, как ни старалась, но вот две группки разошлись, и троянцы зашагали к Скейским воротам. Елена побежала по лестнице вниз, торопясь в городской замок, где в доме Приама ждали сам царь, царица, старшие сыновья и дочери, но как ни спешила, опоздала, добралась до дому, когда Парис с Гектором уже пришли, скользнула внутрь и стала поотдаль за колонной.
– Елену требуют, – услышала она сумрачный голос мужа. – Иначе война. Елену и барахло, которое она с собой прихватила. Говорил я ей, не надо нам побрякушек твоих, нет… Золотой этот мусор хоть сейчас бы им кинул, но Елену не отдам.
– А кто приходил-то? – спросила Гекуба.
– Менелай самолично. И Одиссей с ним.
– Люди известные, – вздохнул Приам.
– А предводителем у них Агамемнон, – проворчал Парис. – И Ахилл с ними. Аякс Теламонид и Оилид тоже… Проще назвать, кого нет.
– Страшное дело, – покачал головой Приам, а Гекуба сказала тихо:
– Может, отдашь ее, а, сынок?
– Как это отдам?! – возмутился Парис. – Жена она мне!
– Она Менелаю жена! Отдай. Погубишь себя и нас погубишь!
Все молчали, и свекр, который был к Елене неизменно добр, и Гектор, и Андромаха с Кассандрой, и даже Парис не ответил, Елена сжалась за своей колонной, на миг стало обидно, что никто за нее не вступится, и тут же сладко забилось сердце, представила себе Спарту, глядящую с высокого берега в бурный Эврот, акрополь, отцовский дом, дочку – черноволосую, в Менелая, но в отличие от него смешливую, напоминавшую увезенную Одиссеем на Итаку Пенелопу, с которой росли вместе, больше подругу, чем родственницу, жизнерадостную и остроумную, сама Елена такой не была никогда, отличалась от той томностью и, что таить, леностью… дочку, братьев, старых слуг, комнату, где готовила свои бальзамы и настои, да даже нелепая и скучная двоюродная сестра Феба казалась теперь милой и веселой, а выйдешь в город, каждый прохожий кланяется, улыбается, и все-все говорят по-ахейски, понятно и на душе тепло…
