Елена - Маркосян-Каспер Гоар
К счастью для Елены, мечтавшей о высоком в мыслях и чувствах, Олеву удалось заключить договор на еще один телефильм, на сей раз, трехчасовый, как предполагалось, в трех сериях, тоже детектив, но уже по Сименону, и Олев, стряхнувший с себя мирские заботы и ушедший в фильм, словно в паломничество, потянул за собой и Елену. Они столько говорили о персонажах и перипетиях, что иной раз Елена невольно кидала взгляд – не сидит ли с ними третьим за утренним кофе самолично комиссар Мегрэ, особенно, когда свекровь, не дождавшись их, успевала позавтракать, и никто за столом не отвлекал Олева болтовней о политике и иной подобной чепухе, собственно, отвлечь того было делом многотрудным, он погрузился в процесс созидания с головой и лишь изредка высовывал ее, чтоб рассеянно оглядеться и занять у кого-нибудь из знакомых пару тысяч в счет будущего гонорара.
Вначале Елена сомневалась в выборе Олева, про Мегрэ ведь сняли сотни фильмов, и придумать что-то оригинальное ей казалось невозможным, но потом она обнаружила в сценарии изюминку, которая была ей чрезвычайно по вкусу. На экран предполагалось вывести мысли Мегрэ, его воплощенные в картинки версии, одну, другую, третью, пока не появится разгадка, такого еще не было, и Елена радостно предвкушала, как замечательно это должно выглядеть.
Денег отвели мало, так что съемочный период был коротким, впрочем, присутствовать на съемках Елене почти не довелось, как назло, именно в тот момент в «Медикусе» объявились пациенты, из-за которых ей приходилось вместо затерянного в одном из закоулков Вышгорода старого дома с вычурной лестницей, бежавшей по этажам спиралью и снизу похожей на громадную улитку (Олев долго искал такую и снял во всех возможных ракурсах – снизу, сверху, поперек и наискось), ездить в новый район, дабы в приютившем ее поликлинику панельном чудище колоть болтливую пожилую русскую женщину, вставлявшую через каждые три слова эстонское kurat[35], чем ее познания в государственном языке, по всей видимости, и ограничивались, и молодого эстонца, не произносившего, кроме «Здравствуйте» и «До свиданья», ни слова ни на каком языке, очевидно, он надорвался в первый день, когда рассказал Елене о своих болячках аж в четырех предложениях, потому и на вопросы о своем самочувствии отвечал неопределенными жестами вроде пожатия плечами (правда, на последнюю процедуру явился с большой коробкой шоколада и объявил, что все прекрасно, и потрясенная Елена сама на минуту утратила дар речи).
Словом, за священнодействием мужа Елене довелось понаблюдать всего пару раз, но зато она регулярно смотрела вместе с ним отснятый материал, благо это происходило по вечерам, и чуть ли не участвовала в монтаже, во всяком случае, давала советы, которыми Олев пренебрегал не всегда. Результатом она осталась довольна, были, правда, вещи, которые ей не нравились, так Олев, идя на поводу у заказчика, считавшего вершиной искусства мыльные оперы, разделил фильм не на три часовые, а на шесть получасовых серий, что, по мнению Елены, не давало зрителю времени втянуться, Олев, впрочем, с ней не спорил, а развел руками и сказал: «Хозяин – барин». Не получились и некоторые сцены, кое-что вообще не успели отснять, но были и отличные куски, особенно, Елене нравился сон Мегрэ, фантасмагорическая погоня за безликим преступником среди дюн на берегу безжизненного бледного моря. Наконец все было закончено, и супруги замерли в ожидании демонстрации и, естественно, успеха, несомненного, безусловного, категоричного успеха. Мерещились ли Олеву призы и премии, достоверно сказать трудно, но одно представлялось ему делом решенным. Продолжение. Он намеревался снять еще несколько фильмов по тому же автору с теми же актерами и даже обсуждал уже новый сценарий со своим приятелем, написавшим первый, договор был почти обещан, и небо в алмазах еще не со всей четкостью, но проступало в беззвездном мраке, который обычно окружает честолюбивых dii minores[36]. Однако…
Показ фильма попал на июнь – месяц, когда всякий имеющий хоть бы квадратный метр земли, неутомимо копается в ней и если смотрит телевизор, то никак не в шесть вечера, к тому же серии разбросали по протяжению чуть ли не десяти дней, и в итоге целиком фильма не видел практически никто. В том числе, критики, мелькнула пара статеек, где не ругали и не хвалили, все бы не так трагично, но тут, как назло, на телевидении произошли перетасовка сотрудников, изменения в финансировании… нет, конечно, если б фильм произвел фурор, или Олев взялся снимать вместо Сименона эстонскую картину… Но Олев снимать эстонскую картину не желал. И вообще никакую, кроме задуманной.
– Я уже вижу этот фильм, – буркнул он сердито, когда Елена заикнулась насчет, так сказать, смены вех. – Я не собираюсь подлаживаться под вкусы засевших на студии чиновников, искусства по заказу не бывает.
– Но фильмов без денег тоже не бывает, – вздохнула Елена, однако вспоминать великих кинорежиссеров с мировым именем, которым случалось снимать не то, что хотелось бы, а то, на что удавалось найти деньги, не стала, поскольку до сих пор не могла четко определить для себя предел вмешательства в дела мужа. Конечно, главное назначение женщины это сглаживать неизбежно присущие мужской натуре острые углы, но до какой степени? До той грани, за которой надо поступаться принципами, еще можно, а за гранью? А за гранью, очевидно, рухнет либо взаимопонимание, либо воля мужчины. Олев, впрочем, был слишком упрям, чтоб поддаться давлению, скорее, Елена раздавила б вещи куда более хрупкие, этого она не хотела и отступилась, оставив его воевать за свой драгоценный фильм и даже не отягощала его жалобами на собственные огорчения, хотя было на что. Практика ее, так и не сложившись, стремительно сходила на нет, разочаровавшись в «Медикусе», она нашла еще одно место, но и там все сложилось аналогичным образом, точно так же никто не желал посылать к ней пациентов, и даже более того, пару раз их у нее просто-напросто отбили, на объявление в газете, со скрипом оплаченное из собственного Елениного кармана, тоже не откликнулся ни один человек, и она постепенно стала со всей ясностью понимать, что ничего у нее выйти не может. И не только потому, что иглотерапия вышла из моды, заслоненная новыми придумками от вариаций на тему той же иглотерапии до вульгарного шарлатанства самозванных экстрасенсов и сеансов черной и белой магии, совершенно серьезно преподносимых, как альтернативу обычной медицине, но и из-за исчезнувших препон проникновению в бывшие советские государства капиталистической фармацевтики. Постсоветский человек, наслышанный о чудодейственных западных лекарствах, получил наконец возможность досыта наглотаться швейцарских, французских, американских и иных разрекламированных средств, и нужны были десятилетия, чтоб утолив голод по передовой медицине капиталистического мира, он понял, что та не всесильна, и, как и пресыщенный Запад, вновь обратил взор на Восток. Однако до этого Елена запросто могла не дожить, и ей ничего не оставалось, как, позвонив утром в обе свои поликлиники и услышав единообразный ответ «Не беспокойтесь, доктор, если кто-то объявится, мы дадим вам знать», безнадежно вздохнуть и приняться за домашние дела. Выходила она редко, в основном, за продуктами, Олев пропадал целыми днями на своих фронтах, а гулять одной охоты не было, унылое Ласнамяэ с его насквозь продуваемыми голыми, беспорядочно разбросанными кварталами мало подходило для прогулок, а ездить на автобусе в центр, чтоб прохаживаться взад-вперед по коротеньким, надламывавшимся под острым углом средневековым улочкам, она ленилась, даже магазины, это исторически сложившееся утешение, убежище, оздоровительное учреждение для женской половины человечества (какая женщина не припомнит случая, когда войдя в магазин с трагедией в душе, выходила с какой-нибудь недорогой ерундовиной в руках и не слишком тяжелой драмой на сердце, размен нешуточный), не привлекали ее больше, ибо что делать в магазинах без денег, а деньги у нее появлялись все реже, предназначенные на хозяйство пускать на какие-либо мелкие капризы и вдруг приглянувшиеся пустяки она себе позволить не могла, карманных не бывало теперь неделями, поскольку своего заработка она не имела, а просить у Олева совестилась, гонорар за фильм в основной своей части молниеносно разлетелся на уплату накопившихся долгов, и ныне приходилось как-то изворачиваться с тем, что осталось. Положение не из приятных, Елена привыкла, что в кармане у нее хоть немножечко да лежит, во всяком случае, на то, чтоб купить какую-то вазочку или иную безделушку в дом, дабы украсить еще с одной стороны быт и поднять жизненный тонус, всегда хватало, не говоря уже о временах, когда у нее было много больных, и, соответственно, рублей, крон и даже долларов, и она могла гулять по магазинам посолиднее и тратиться на подарки, она обожала делать подарки, это было ее слабостью со школьных лет, подарки маленькие и большие, аккуратненько завернутые (в те не очень далекие времена, когда пестрой, разрисованной, позолоченной и иной оберточной бумаги, которую ныне в крошечной Эстонии продают в тысяче мест, на одной шестой суши не нашлось бы и клочка, она даже возила ее из туристических поездок), надписанные и перевязанные, уложенные в пакеты, преподносимые с загадочной улыбкой и выражением довольства… Однако она стоически помалкивала, ожидая просветления в финансовых делах, но его все не было, а через какое-то время Олев поделился с ней коммерческой идеей, которую лелеял, как видно, давно, поскольку излагал гладко и в подробностях. Идея была простая и, как доказывал Олев, весьма доходная: создать студию звукозаписи (заполнив существующую, как он обнаружил при озвучивании фильма, нишу, собственно, в этом-то и суть коммерческих идей, найти нишу, а потом прибыль хлынет потоком, как вода сквозь дыру в плотине), для чего следовало купить аппаратуру, хорошую, современную, а значит, дорогую.
