Тройняшки не по плану. Идеальный генофонд (СИ) - Лесневская Вероника

— В любом совершенстве можно найти изъян, если постараться. Насколько я знаю, вы здесь совсем недавно, — озвучиваю информацию, которая разговорчивая медсестричка нащебетала. Заодно и пару погрешностей «идеального доктора» выдала, на которые я аккуратно намекаю. И Макар мрачнеет. — На такой высокой должности… думаю, вам будет уделено особое внимание, — подчеркиваю слово «особое».

Жду, когда Агата остановит меня строгим взглядом или многозначительным кашлем, но она лишь плотнее льнет ко мне. Как побитая, вернувшаяся с улицы в теплый дом кошечка. И я воодушевляюсь ее податливостью. Подсознательно хочу защищать чертовку. Судя по всему, от ее же… бывшего?

На хрена мне чужие проблемы?

Васька. Теперь Агата… А мог бы домой рвануть. Или в клуб. Но нет желания ни малейшего. Душа здесь все равно застряла.

— Я уточню у лечащего, и мы вас позовем, — сдается доктор за секунду до того, как я готов врезать ему. От гнева. От усталости. От ревности, в конце концов.

Как только Макар уходит, я разворачиваю Агату к себе — и пугаюсь ее зареванного лица. Импульсивно обхватываю его ладонями. Стираю с раскрасневшихся щек слезы большими пальцами. Выдавливаю из себя улыбку, хотя так паскудно внутри.

— Ну, и чем тебя так расстроил папашка? — срывается с губ.

Какого хрена я это сказал? Озвучил свои подозрения, зародившиеся, когда Макар дочерью Агаты интересовался, подсчитывал что-то. Он еще не в курсе, что чудо тройное. Везучий гад.

Проглатываю колючий комок ревности. Теперь не только к Агате, но и к детям ее. Совсем чокнулся!

— К-какой пап-пашка? — заикается она и брови хмурит.

— Вы ведь знакомы? — подтверждает слабым кивком. — Я подумал…

— Макар не имеет никакого отношения к моим детям! — возмущенно выпаливает на рваном выдохе.

— А кто… имеет? — вопрос летит сам собой, игнорируя приказы здравого смысла.

— Не знаю, — выпаливает Агата, кажется, совершенно искренне и плечами пожимает.

Ввергает меня в ступор и замирает сама, осознав, что сболтнула лишнее. Так и стоим, глядя друг на друга. Молчим, но в полной тишине чертовка лишь изредка всхлипывает.

— Девочка проснулась, плачет и маму зовет. Думаю, будет только лучше, если вы зайдете, — доброжелательно обращается к нам лечащий врач. Она создает впечатление неплохой женщины. Да и сама по себе… располагает. Вот только я оторваться от заплаканной Агаты не могу.

Она вздрагивает, отталкивает меня и пускается в сторону палаты, на ходу размазывая слезы и потекший макияж по лицу.

— А-ну, стой! Куда? — поймав ее за запястье, дергаю на себя. — Ты себя в зеркало видела? Еще и ревешь белугой, — поправляю ее шикарные, но растрепанные волосы. — Ваську испугаешь.

— Она зовет, — хнычет Агата. Непривычно видеть ее слабой. — Я должна…

— Я к ней зайду, успокою, а ты немного в порядок себя приведи и натяни улыбочку, будто все хорошо. А так и будет, верь мне, — подталкиваю чертовку к туалетам. — Давай быстро. Мы будем ждать.

Стараюсь войти в палату бесшумно, чтобы трусливо избежать разговора с малышкой. Не знаю, как успокоить ее в случае истерики, какие слова подобрать. Сам вызвался посидеть с ней, но теперь тушуюсь. Я не умею обращаться с детьми. До недавних пор не терпел никого, кроме племянников — двойняшек Марка. Но они мои родственники, а Васька…

— Мам? — доносится слабый, тихий голосок и тут же тонет в предательском скрипе двери, что рассекретил меня.

Отпускаю тяжелое полотно, и оно с громким хлопком возвращается в коробку. Придвинув стул, опускаюсь рядом с кроватью малышки. Встречаю ее уставший, болезненный взгляд, замечаю слабые отблески радости на дне зрачков. Перевожу внимание на бинты и вазофикс на тонкой ручке, спускаюсь к ногам, накрытым простыней. Возвращаюсь к глазам. Потухшим, уставшим, с легкой дымкой полудремы.

— Нет, это всего лишь я, — подшучиваю, но не вижу отклика. Будто в тумане, наблюдаю, как моя ладонь ложится на бледный, холодный лоб Василисы, поглаживает заботливо. Пальцы зарываются в темные пряди на макушке. — Мама скоро будет.

Малышка пытается привстать, опирается на локоть в повязке, двигает ногой, но следом откидывается обратно на подушки. Морщится и хнычет.

— Болит ножка, — жалуется сквозь проступившие слезы.

Быть рядом с ней сложнее, чем я ожидал. Я привык к другой Ваське. Вместо бойкой пацанки передо мной сейчас несчастное дитя. И лучше бы она шалила, хихикала, утаскивала и портила мои вещи. Лишь бы не болела.

— Пройдет, но надо полечить, — хрипло выжимаю из себя. Не могу видеть Ваську такой. — Как же тебя угораздило, а, мелкая, так упасть? — выдаю обреченно.

— Случайно. С Яшей ругалась на горке. Он сказал, что я такая вредная и противная, потому что у меня папы нет. Воспитывать некому. И новая нянечка так же говорила раньше, — бесхитростно лепечет. Мысленно ставлю галочку, что на пару нерадивых воспитателей и один опасный детсад в городе станет меньше. — Я разозлилась, толкнула его, а упала сама, — паузу делает. — Потом больно было. И страшно. Я плакала, но мамы рядом не было. И тебя тоже, — влажными ресничками взмахивает.

Одинокие слезинки прокладывают дорожки по ее вискам и стекают на подушку. Указательным пальцем повторяю их путь, стирая.

— Теперь мы рядом. Все будет хорошо, — издаю какие-то жуткие хрипы вместо звуков. — Поправляйся скорее, и я пущу тебя посидеть за рулем спорткара, — подмигиваю ей.

Знал бы кто, скольких усилий мне это стоит. Когда хочется орать от несправедливости. Такая девчушка озорная — и страдает сейчас. Жалко ее. И облегчить ее боль не могу.

— Я правда вредная и противная? — Васька игнорирует мою попытку отвлечь ее. Задает свой глупый вопрос по-взрослому серьезно. И устремляет на меня поблекшие от болезни глазки. Полные горечи и обиды. Но при этом скрытой надежды.

Да что такое! Агата, мать твою, ты можешь умываться быстрее? Или ванну там принимаешь? Я один тут не справляюсь!

— Нет, ты активная, шустрая девочка, — мучительно тяну уголки губ вверх. Играть равнодушие сложно, потому что мне кажется, что Васька тонко чувствует мое лицемерие. Ребенка не обманешь.

— Но папе-то я не нужна, — вздыхает тяжело, ерзает на кровати и опять кривится. Провожу рукой по спутанным волосам. — Хотя мы все ему не нужны. Наверное, мы втроем одинаково противные, — делает неожиданный вывод.

Порывисто наклоняюсь и касаюсь губами ее лба. Задерживаюсь на какое-то время. И нет желания отстраниться.

— Это папа ваш… противный, — объясняю на ее языке. Мысленно матерю мужика, который их бросил. Пока не вспоминаю растерянный взгляд Агаты и сиплое: «Не знаю». Как такое возможно? Она ведь утверждала, что ЭКО не было… — Не нужен, значит, вам он такой, — опомнившись, заканчиваю фразу.

— Не знаю, мне кажется, нужен, — размышляет вслух Василиса. Выговаривает слова с трудом. Язык заплетается. — Он о нас бы заботился. И мама, может, не такой грустной была бы по вечерам.

Как же хреново!

Не знаю, как мелкую утешить. И лишь пальцами веду по щеке, щелкаю по носику.

— Васена, — зову ласково.

— Спать хочу, — зевает заразительно, и я едва сдерживаюсь, чтобы не повторить. — Но боюсь, что ты уйдешь. И опять будет страшно и больно, — шумно шмыгает носом.

— Я останусь, — накрываю ладонью ее ручку, обессиленно лежащую поверх простыни. — Спи, — ощущаю, как она врезается пальчиками в мою кисть.

— Побудь моим папой? — предлагает, внезапно меня обезоружив, и наивным взглядом умоляет. — Немножечко.

Сглотнув нервно, я киваю.

— Да, — подтверждаю, и малышка измученно прикрывает глаза.

Постепенно ее дыхание становится спокойнее.

— Все, что хочешь, — осторожно сдавливаю крохотную ручку.

Глава 16

Несколько часов спустя

Адам

— Прекрати, Агата, сядь! — не выдержав, рычу на нее. Смотрю исподлобья на несчастную фурию. Гнев и отчаяние бурлят в ней. Такая гремучая смесь не для слабонервных.