Наташа Апрелева - Посторонним В.

Я сразу обращаю внимание на эту молодую жжен-щину, она нарядно и даже кокетливо одета – модная бандана вместо унылого парика, джинсовые шорты с продуманными потертостями, ярко-желтая футболка с принтом «Все там будем», я задохнулась, вспомнив, где мы находимся, и вообще… смело это, я бы не смогла.

Она смотрит на меня с какой-то неприязнью. Черт его знает почему, задумываться мне некогда, я же к В. спешу, на сеанс одновременной игры опаздываю.

…Уже поздно, мне давно пора мчать домой с «уроков французского», я в десятый раз повторяю:

– Нннуу, я пошла.

– Ага, беги, – одной рукой отвечает В., а другой изображает на моей ладони сороку-ворону, которая кашу варила.

– Я ушла, – сообщаю я.

– Ушла-ушла, – соглашается В., сорока-ворона уже вовсю кормит деток.

Неохотно высвобождаюсь и бегу, вприпрыжжку – скачи, газель.

У выхода из отделения сталкиваюсь с Ингой, впрочем, тогда я не знала ее имени. Инга сердито смотрит на меня и резко произносит:

– Если долго всматриваться в бездну – бездна начнет всматриваться в тебя.

Абсолютно не поняв, в чем дело, козой запрыгиваю в лифт, в памяти крутится ницшенский афоризм: «Идешь к женщине, бери плетку», хорошо, что не произнесла вслух.

В какой-то из следующих визитов Инга снова караулит меня у выхода, придерживает за локоть.

– Извини меня, – говорит хорошим голосом, – наехала на тебя почем зря. Я ведь думала, что ты из этих, как их, во-лон-те-ров…

Выплевывает слоги, как куски яблока с гнильцой, надувает щеки и округляет синие глаза без ресниц:

– Ну, знаешь, «давайте обниииимемся, друзья!» и все такое. Ходят сюда. Наслаждаются тем, что больны не они… В данный момент.

Я молча слушаю. Она отпускает мой рукав:

– А ты ничего, молодец. У тебя с доктором таким-то роман… все девчонки болтают…

Она называет В. по имени-отчеству и весело улыбается.

Рак шейки матки, четвертая стадия. Полгода не могла добиться от врачицы своей районной консультации провести кольпоскопию и взять необходимые мазки, все у вас чистенько, женщина, пусть заходит следующая. Сдаться упорную гинекологиню заставила только убедительная потеря Ингой сознания – прямо в кабинете, у подножия Кресла.

Наверное, уже тогда ничего нельзя было сделать. Но сделали многое. Сложнейшие операции, потому что в процесс был вовлечен уже мочевой пузырь и кишечник, виртуозная многочасовая работа хирургов, кропотливая ежедневная работа Инги.

– У меня двое детей, – говорит она, смеется, пожимает плечами, – и ни одного мужа.

Мы сидим в скучном больничном кафетерии, я пью дрянной кофе из автомата, пускай, Инга – минеральную воду с лимоном, кружок лимона принесен с собой.

– Знаешь, о чем я больше всего жалею? Ну спроси, спроси меня, о чем я больше всего жалею?

– О чем ты жалеешь больше всего? – послушно спрашиваю я.

– Спасибо за вопрос.

Она неожиданно и резко замолкает, смотрит прямо перед собой – за стеклянную перегородку, где снуют белые халаты, зеленые пижамы, джинсы, юбки, спортивные разноцветные костюмы, шаркают ноги в бахилах, тапочках, модных туфлях и итальянских мокасинах ручной работы.

– Всегда разделяла любовь на «ах, любовь!» и «просто секс». Считала, то – что работа души, – это есть отлично и правильно. А работа тела – это так… Отрыжка. Просто отрыжка. Что-то, с чем надо смириться и терпеть… Закрыть глаза и думать об Англии. А вот сейчас страшно жалею, что я сознательно… Соз-на-тель-но, дура!..

Инга строит забавную рожицу и страшным голосом проговаривает:

– Что я сознательно про-е-ба-ла огромный кусок жизни!

Это смешно, и мы смеемся вместе, это грустно, я изо всех сил стараюсь не плакать, это страшно, я не знаю, что делать, что сказать, я ужасающе тупа, беспомощная, неловкая, осторожно беру ее за руку, не люблю прикосновений к посторонним людям, какая ерунда, глажу ее худые бледные пальцы, кольцо с небольшим зеленым камнем прокручивается, прокручивается, чуть царапая мою ладонь, вот это хорошооо…

Через время она выписалась домой, лично договорилась о своем последующем пребывании в хосписе. Детей отправила бывшим мужьям заранее.

В. с сомнением передает мне от нее белый конверт, формата А4, надежно заклеенный, без всяких надписей.

Судорожно раздираю его в клочья, в клочья. Мне на колени выпадает ярко-желтая футболка с принтом «Все там будем». В. хмурится. Он недоволен. Но молчит. (Все-таки он очень умный.)

А я поняла, что она хотела мне сказать. «Никогда не сдавайся». Думаю, как-то так.

Инга. Спасибо. Я тебя вспоминаю часто. Не знаю, имеет ли это значение – там, у вас.

…С недавних пор замечаю, что не умею больше читать, а если умею читать, то не умею писать.

Вывеска над маленьким и паршивым, видимо, ателье: «Силуэт», я смотрю глазами в черных дырах зрачков, я пытаюсь понять, одна буква «Т» должна быть на конце этого непонятного слова, как температура в Кельвинах, или две – как пистолет.

Холодной грязью из подернутой льдом лужи меня обдает крупный, квадратный фургон, на пыльном кузове замысловатыми, с загогулинами, буквами написано «Хлеб», я помню, такой автомобиль играл довольно зловещую роль в старом фильме, но я не помню, что обозначает это короткое, желтое с красным и еще немного черным, слово.

Холодная грязь из подернутой льдом лужи – это если сегодня март. Если сегодня июль – то разряженная под мертвую елку ярко-желтая «Нива» с пунцовыми от стыда буквами «Аварийная. Газ» обовьет меня мертвой петлей синеватого выхлопа, я зажмурюсь, я закашляюсь, я не биолог, и не знаю, почему я не могу дышать ничем, кроме воздушной смеси, содержащей семьдесят восемь процентов азота, двадцать один процент кислорода и один процент прочего атмосферного мусора.

Ухожу прочь от дорог, кривые улицы старого города с редким односторонним движением, пожалуй, то, что мне нужно, тесно стоящие невысокие дома, некоторые старинные, каменные и красивые, некоторые современные, каменные и красивые, но большинство из темных досок, напоминающих о скором гниении, и – покосившиеся, такие покосившиеся. Зато здесь нет алеющих неоновых букв, которые я не умею сложить, нет высверкивающих болью в висках слов, лишенных смысла, и я радуюсь, постепенно успокаиваюсь, вынимаю из кармана шоколадный батончик в шуршащей упаковке, застреваю на полминуты в этой их приторной нуге.

Сладкий комок застревает в моем горле, новые пузатые буквы застревают в моих глазах, корячатся в узком лазе зрачка, пропихивая друг друга упитанными локтями и круглыми коленями, «Муниципальное дошкольное образовательное учреждение – Центр развития ребенка – Детский сад № 111», меня тошнит, я прислоняюсь к надежному стволу бетонного столба, давлюсь горькой слюной, сплевываю сначала нугу, потом Муниципальное, потом Дошкольное, потом сразу много бронзовых буковок, заканчиваю цифрами, цифры я понимаю. Пока…