Что, если? (СИ) - Резник Юлия
Глухов оборачивается. Стараясь сохранять невозмутимость, подливает горячей воды к той, в которой она мылась, раздевается и забирается в таз. Чтобы не смущать Иману, торопится поскорее со всем покончить. Потом так же быстро одевается, выходит, чтобы вылить остатки воды подальше от дома. А вернувшись, подкладывает дров в печь. Та, конечно, все равно погаснет до утра. Балок выстудится. Но побаловать себя теплом подольше хочется нестерпимо.
Сытость и печной жар окончательно его размазывают. Герман тяжело опускается на скамью. Приваливается спиной к стене. На самом деле все так замечательно складывается, что он был бы полным кретином, мечтая о большем. Ну правда… Сыто, тепло, хорошо. Любимая женщина рядом. О чем еще мечтать? Он заставляет себя подняться, только чтобы выключить лампочку. Аккумулятор лучше поберечь. Свет гаснет, теперь балок наполняют лишь отблески живого дышащего огня, проникающие в решетку заслонки.
– Герман, давай уже отдыхать, – слышится из угла сонный голос Иманы. Решив, что ее просьба вызвана его суетой, Глухов послушно возвращается на скамейку. Но стоит ему поудобней устроиться, сложив руки на груди, как она опять отзывается:
– В кровати хватит места для нас обоих.
И все… Снова становится тихо-тихо. Он даже не дышит. Только огонь трещит. И сердце оглушительно громко колотится, отдавая эхом в ставшей вдруг пустой и легкой голове.
Он знает, что ее не тронет. Это даже как будто бы и не надо. Невозможно ее чувствовать больше своей, невозможно больше присвоить телом, чем он уже это сделал душой. Но все равно его прошибает.
Герман медленно встает. Идет ощупью, ни на что, впрочем, не натыкаясь. Садится, приподняв край одеяла. А потом все же ложится к ней. Как солдат, вытянув руки и ноги. Боясь пошевелиться и не смея ее коснуться.
– Я ни с кем вот так не спала, – шепчет Имана, прежде чем провалиться в сон.
– Я знаю, – отвечает ей Глухов.
Глава 17
Вырубает как по щелчку. Обесточивает. Тренированное, привыкшее ко всему тело дает сбой. Ни снов, ни-че-го. Чернота. Провал. Забытье. Но такое приятное и беззаботное. Как в детстве. В домике дедушки. Ночь – как миг. Открываешь глаза, а дед уже встал, умылся и над плитою колдует. Солнце скользит по постели. Уютно звенит посуда. За окном стелется туман. А трава под ногами мокрая от росы – пока добежишь до нужника, отсыреешь и до костей продрогнешь. Почему-то в момент пробуждения ей вспоминается лето…
Имана привстает, опираясь на локоть. Волосы накрывают ее тело шелковым покрывалом. Она с удивлением трогает рассыпавшиеся по груди пряди. Во сне резинка, конечно, могла и спасть, но чтобы ее коса вот так распустилась…
– Я тебя расчесал. Ничего?
Имана пожимает плечами. Откуда ей знать, насколько это нормально? Она прислушивается к себе. От мысли, что он ее вот так трогал, внутри что-то сладко сжимается. Имана никогда не испытывала таких чувств. Ни к кому. И потому сейчас она банально не знает, как к ним подступиться. Хотя умом вроде и понимает, что с ней случилось …
– Доброе утро. Спасибо.
– Доброе. – Глухов смотрит на нее как-то странно. – Я заварил чай. Кофе здесь отвратный. – Кивает на упаковку сублимированного Нескафе. – Как ты себя чувствуешь?
– Все хорошо. Спасибо.
Ужасно неловко и непривычно, что о ней вот так позаботился чужой человек. Хотя… какой он теперь чужой? Не дыша, Имана забирает чашку из рук мужчины. Пальцы у Германа длинные, смуглые и очень сильные. Но одновременно с тем такие нежные, что ей плакать хотелось, когда он водил ими по лицу. И целовать, целовать эти руки…
– Так. А теперь давай как на духу.
Герман легонько подталкивает вверх ее подбородок.
– Ч-что?
– Как ты себя чувствуешь на самом деле?
Глаза у него темные, умные и внимательные.
– Ладно. Немного болит голова.
– Имана! Будешь врать – настучу по жопе.
Рычит. Но все равно ласково гладит. И потому она ему ни на секунду не верит. И потому ей совсем не страшно. Даже наоборот.
– Сильно болит. Но это пройдет.
– Конечно, пройдет. Выпей таблетку, поешь и ложись. Я сейчас дров подкину, а потом выйду проверить стадо. Ночь пережили. Вроде все целы. Осталось день продержаться. Метет там и впрямь – мама дорогая.
– Как ложись? Ты что? Не настолько мне плохо.
– Имана…
– Герман.
Их взгляды снова сталкиваются. И что-то странное происходит. Какой-то глобальный тектонический сдвиг, перемалывающий в пыль огромные пласты, составляющие их прежних: весь накопленный опыт, представления о жизни, то, как все виделось и как думалось… Раньше. До этих самых пор.
– Я беспокоюсь о тебе, – шепчет Глухов.
– Я знаю, – без тени сомнений. – Но не нужно.
Глухов садится рядом. Касается ее лба своим. Пальцами поглаживает пульсирующие виски, унимая боль. А взглядом… препарирует, разбирает ее по косточкам. Позволяя, впрочем, ей то же самое. Удивительный совершенно процесс слияния душ. Взаимопознания. И абсолютного, безоговорочного, всецелого принятия.
– Ладно. Но хотя бы поешь.
– А ты?
– И я. Куда я денусь с подводной лодки?
Глухов целует ее в лоб и встает, чтобы набрать воды. Пока Имана, улыбаясь, заплетает волосы в привычную косу, он наполняет металлическую колбу умывальника горячей водой. Создавая ей комфорт даже в таких условиях. Что-то подсказывает Имане, что для себя Герман так не заморачивался.
Она быстро приводит себя в порядок, освежает дыхание при помощи пальца и самодельного зубного порошка, а потом, поддавшись порыву, все же ловит его за пальцы и вскользь касается их губами. Не поймет – что ж. А поймет, так… Он понимает раньше, чем Имана успевает сформулировать до конца свою мысль. Прижимает к себе, так что кости начинают трещать, и целует совсем по-взрослому. Поцелуй Германа наполняет ее, как ветер парус. Имана чувствует необычайный прилив сил, от которого в голове шумит и кружится. Она бы никогда не подумала, что целоваться так сладко… Хотя тут дело в другом, наверное. И по этой же причине ей не страшно совсем. Даже если за этим последует что-то большее.
Оторвавшись от губ, Герман бегло проходится по ее лицу поцелуями:
– Черт, Имана… Малышка, там же гребаные олени…
Имана смеется. Сжимает в руках край его толстовки, упирается лбом в грудь.
– И завтрак остыл.
Кое-как удается отлепиться друг от друга. С губ Глухова срывается наполненный разочарованием вздох.
– У нас впереди много времени, Герман.
– Обещаешь?
Имана улыбается и отводит глаза. Будущее ей неведомо.
Переглядываясь, они быстро доедают свой скудный завтрак, одеваются потеплее и выходят. Метет страшно, будто давно закончившаяся, если верить календарю, зима долго-долго копила силы. Имана с Германом разделяются. Так и быстрее будет, и более эффективно. Через несколько сот метров Имана замечает на свежевыпавшем снегу следы песцов. Чудо, что ей удалось их разглядеть до того, как следы засыпало. Но самих зверей не видно – вьюжит так, что в нескольких метрах ничего не разобрать.
– Ты как?
– Нормально.
– А наши подопечные? Мне показалось, они в порядке.
– Природа подготовила их к выживанию в таких условиях, – перекрикивая ветер, соглашается Имана. – Но расслабляться рано. Я видела следы песца.
В ответ на ее слова, Глухов будто бы недоверчиво покачивает головой.
– Что?
– Просто чудо, что этот Армагеддон случился днем раньше…
Банальное везение. Чудо же – это что-то другое. То, чего вообще не могло быть ни при каких обстоятельствах. Но Имана не спорит. Только пожимает вскользь его пальцы и снова заходит на варту.
Так проходит еще один день. В какой-то мере Имана даже благодарна, что была настолько занята, что ей некогда было думать о том, как теперь изменится ее жизнь. Перемены ей вообще нелегко даются.
– Какой же адский холод, – шипит Глухов, согревая дыханием руки.
– Сейчас разожгу печь.
И снова спички, щепа, газетка. Из последних сил приготовленный ужин и натасканная вода.
