Услышь мою тишину - Тори Ру
«Поговорить… Мне нужно с тобой поговорить!..»
Я задыхаюсь, краснею, ерзаю по кушетке, выискиваю местечко для трости, роняю бутылку, а парень терпеливо ждет. От него буквально веет холодом, одиноким космосом, наглухо замурованным глубоко внутри.
— Эм… эм… Ну… — заикаюсь и блею я, — я хочу… наколоть птицу. Сороку.
В ледяной пустоте прозрачных глаз загорается огонек жизни, но тут же гаснет.
— Окей. Хороший выбор. Сорока сулит приятные встречи, счастливую любовь и брак. Сейчас я покажу тебе пару эскизов. — Парень достает из плетеной коробки планшет и раскрывает папку с изображениями птиц в ярких бусах.
— Нет! Не так! — спохватываюсь я, мне непременно нужно донести до мастера свой замысел. — Представьте, если бы кто-то пришел с того света и вернул надежду… как Ворон! Вы смотрели этот фильм?..
Настороженный взгляд «викинга» прожигает насквозь, и я тут же затыкаюсь.
— Да, смотрел. — Он щелчком включает лампу и возвращается к поискам подходящего рисунка.
Присутствие красавца туманит мозг — его движения спокойны и отточены. По рельефным бицепсам и предплечьям, завораживая красотой, расползаются кельтские орнаменты, черепа, розы, фразы на латыни. Но гармонию линий и цветов нарушает партак, расплывшийся по правому плечу — блеклые серо-синие иероглифы.
Почему тату-мастер не удосужился ничего сделать с ним? Неужто он бережет его по той же причине, что и я — Стасиного Феникса?
— Эта татуировка дорога вам? — вырывается у меня.
Парень поднимает голову, и испуг сковывает каждую клетку моего тела.
— Простите… — Я мучительно сжимаю кулаки, но «викинг» неожиданно мягко поясняет:
— В те дремучие времена не у всех был доступ к интернету. Мой друг скопировал где-то эти иероглифы. Предполагалось, что они означают: «Настоящая смелость заключается в том, чтобы жить, когда нужно жить, и умереть, когда нужно умереть». Естественно, набил он их неправильно. В итоге они не означают ничего.
Он улыбается, лицо озаряется лучами тонких морщин — такие бывают только у добрых смешливых людей…
— Итак, куда ты хочешь свою птицу? — Он резко мрачнеет, волшебство рассеивается, а я сникаю.
Ноги… Отчего-то я не подумала наперед, что в салоне придется снимать штаны и пугать окружающих уродливыми рубцами.
С шумом втягиваю воздух и закусываю губы, ищу глазами девчонку — может, она снова спасет меня, но та лишь барабанит ногтями по стойке и подпевает группе из клипа. Осторожно ступаю на пол и расстегиваю пуговицу на джинсах.
— Я попала в аварию, — поясняю и оголяю бедра. — Доктор сказал, что шрамы заживут, станут не так заметны… Вот. Этот Феникс. Можно его перекрыть?
Стыд обдает щеки нестерпимым жаром, но «викинг» не выдает никаких эмоций и молча протягивает мне планшет.
На экране, раскинув обрамленные белым крылья, застыла сорока с потусторонней тоской в синих глазах.
* * *
29
Машинка жужжит, несколько часов подряд назойливо жалит кожу, но я терплю. Эта боль — ничто в сравнении с мокнущими ожогами, стоном выкручивающих мышцы переломов и швами, наложенными на куски живой плоти.
День плавно перетекает в промозглый вечер, в единственное окно на все лады барабанит дождь.
Девчонка у стойки, изнывая от безделья, что-то чертит шариковой ручкой на тыльной стороне ладони и зевает.
Монотонное пощелкивание моторчика напоминает о вечерах в нашей ветхой съемной квартире, о Стасе, с видом инквизитора выбивающей причудливые узоры на плече Паши, о смирении и ужасе, застывших в его медовых глазах.
Паша стал ее первым подопытным кроликом, и пытка затянулась на четыре сеанса. Какие только словесные конструкции не вылетали тогда из его уст! Но он не соскакивал — после занятий шел к нам и стойко сносил уготованные ему лишения…
От ярких картинок недавнего прошлого становится смешно и уютно.
Я с необъяснимой нежностью наблюдаю за тату-мастером, склонившимся над работой. Он овеян ореолом неприступности и опасности, но продолжает тратить на меня свое время, и я ощущаю в душе тепло — у нас есть мгновения, прожитые вместе.
Идеально прорисованная черно-белая птица внимательно изучает потолок, блестящие перья заслонили блеклые линии и на треть скрыли Феникса сестры. Я в последний раз скорблю над ним, но новорожденная сорока мне нравится больше.
Я осторожно отпускаю эту привязку, а с ней — вину, жалость и сожаления, и чувствую чистый восторг.
Да Стася и сама бы восхитилась шедевром, расцветающим на моем бедре, а молчаливый «викинг», его создающий, наверняка завладел бы ее восприимчивым сердцем!
Жизнь продолжается, наполняется новыми цветами и оттенками, и я все еще могу быть свидетелем этого чуда.
Как же был прав Сорока, как же я благодарна ему теперь…
Аккуратно, чтобы не размазать макияж, стираю слезу и концентрируюсь на боли — машинка продолжает клевать и жалить ногу.
Парень выхватывает из упаковки салфетку и без слов передает мне. Я снова вижу сплетения орнаментов, цветов и черепов, выползающих из резиновой перчатки на предплечье и нелепые иероглифы…
Комкаю салфетку с разводом туши и, кажется, врубаюсь — чувства, что разбудил во мне этот странный человек, схожи с теми, что возникают при встрече с повзрослевшим другом детства — изменившимся за много лет, но все еще любимым.
Тянет на откровения, я облизываю пересохшие губы и нарушаю молчание:
— Вы — очень крутой художник… А знаете, моя сестра тоже была художником. Этого Феникса набивала она — оттачивала навыки. Ей больше удавались пейзажи маслом, а в желании освоить искусство татуировки был меркантильный интерес — художникам тоже иногда хочется кушать.
Тонкие губы «викинга» трогает еле заметная ухмылка. Он не прерывает процесс, не подает вида, но слушает. Зато скучающая девчонка, подперев кулаком подбородок, внемлет каждому моему слову.
И мне хочется поделиться с этими совершенно посторонними, но близкими людьми радостью и мудростью, всем тем, что донес до меня мой друг Сорока.
— Моя сестра погибла, и я долго носилась с этой уродливой птицей как с писаной торбой. Забивала себя чувством вины, скорбью, самобичеванием. Жизнь превратилась в ничто, шла самотеком, вынесла меня прямиком к обрыву над речкой. Я стояла там и смотрела вниз, но один светлый человек сумел удержать меня от последнего шага. Знаете, почему я пришла сюда? — Я киваю на тату. — Потому что он сказал, что не хотел бы, чтобы о нем помнили таким вот образом. Сказал, что подобной жалостью я унижаю сестру, своей жертвенностью делаю ей хуже… Сказал, что я должна не скорбеть и покрываться плесенью, а жить. А это безобразие
