Кэндес Бушнелл - Пятая авеню, дом один
— Может, ты и права, — пожала плечами Инид.
— Но тебя это не затронет, Инид, — сказала Флосси, приподнимаясь на локтях и приготовившись к словесной атаке. — Ты не вышла замуж, не родила детей. Любая женщина от такого в петлю полезет, но только не ты. Живешь, и ничего тебе не делается. Я тобой восхищаюсь. Вот я нипочем не смогла просидеть свой век в девках.
— Теперь говорят «остаться незамужней».
— С другой стороны, невозможно тосковать по тому, чего никогда не имела, правда? — радостно подколола падчерицу Флосси.
— Не смеши меня, — сказала Инид. — Будь это правдой, с лица земли исчезли бы зависть и ощущение собственной обездоленности.
— Я не завидовала Луизе, — возразила Флосси. — Все говорили, что завидовала, но это не так. С какой стати мне ей завидовать? У нее и фигурыто никогда не было. Фу, плоскодонка!
— Флосси, — не удержалась Инид, — если ты не завидовала Луизе Хотон, зачем же обвинила ее в воровстве?
— Потому что это правда, — ответила старуха. Одышка усилилась, и она взяла с кофейного столика ингалятор. — Эта женщина, — выговорила она, задыхаясь, — воровка! И даже хуже.
Инид поднялась и принесла Флосси стакан воды:
— Попей. И оставим эту тему.
— Ну тогда где он? — не унималась Флосси. — Где крест Марии Кровавой?
— Нет никаких доказательств, что крест вообще существовал, — отмахнулась Инид.
— Как это — нет доказательств? — выпучила глаза Флосси. — Да вон он, на картине Гольбейна! Крест у нее на шее! А еще есть документы, где говорится о подарке папы Юлия Третьего королеве Марии за ее усилия сохранить Англию католической страной.
— Не документы, а документ, — возразила Инид. — Причем его подлинность не подтверждается.
— А фотография?
— Сделана в 1910 году. Не более достоверна, чем снимок лохнесского чудовища.
— Не знаю, почему ты мне не веришь. — Флосси обиженно смотрела на Инид. — Я видела крест собственными глазами, в подвале Метрополитенмузея. Эх, не надо мне было уходить, но я спешила на модное шоу Полин Трижер. А Луиза в тот день точно была в «Мет»!
— Флосси, дорогая, — решительно начала Инид, — разве ты не понимаешь, что с тем же успехом и тебя можно обвинить в краже креста, если он вообще существовал?
— Но ято знаю, что не брала! — упрямилась Флосси. — Это Луиза стянула!
Инид вздохнула. Флосси била в этот барабан добрых полстолетия. Обвинение миссис Хотон в краже исторической реликвии стало настоящим идефиксом Флосси и причиной ее исключения из комитета Метрополитенмузея. Председательствовавшая там Луиза шепнула на ушко паретройке членов комитета, что Флосси страдает легким умственным расстройством. В это все поверили — Луиза победила, а Флосси так никогда и не простила той предполагаемой кражи и предательства, изза которого она сама постепенно утратила влияние в ньюйоркском обществе.
Все еще можно было поправить, но Флосси цепко держалась за свою гипотезу, что Луиза Хотон, эта леди без страха и упрека, украла крест Марии Кровавой и спрятала у себя в триплексе. Даже сейчас Флосси, тыча пальцем в окно и задыхаясь, твердила:
— Вот послушай меня, крест лежит у нее дома! Его только нужно отыскать!
— Да с какой стати Луизе Хотон брать его домой? — всплеснула руками Инид.
— Она католичка. Все католики такие, — ответствовала Флосси с умным видом.
— Слушай, брось все это, — посоветовала Инид. — Пора бы уже. Луиза умерла. Нужно взглянуть в лицо фактам.
— Это еще зачем?
— Подумай о том, какой тебя запомнят люди. Неужели тебе хочется сойти в могилу с репутацией сумасшедшей старухи, возводившей поклеп на Луизу Хотон?
— Плевала я на то, что люди думают, — гордо сообщила Флосси. — Меня никогда не волновало чужое мнение. А вот что мне непонятно, так это почему моя падчерица продолжала водить знакомство с воровкой.
— Ах, Флосси, — сокрушенно покачала головой Инид, — если бы в НьюЙорке все принимали чьюто сторону в каждой мелкой сваре, ни у кого бы друзей не осталось.
— Я сегодня прочитала забавный рассказец, — сказала гримерша. — «Все и сразу — зачем?»
— «Все и сразу»? — переспросила Шиффер. — Да это же просто моя тема!
— Подруга сбросила по «мылу». Могу переслать вам, если хотите.
— Конечно, — ответила Шиффер. — Обожаю такие вещи.
Гримерша отступила назад и осмотрела актрису, глядя в длинное зеркало.
— Как вам?
— Отлично. Мы же остановились на естественном облике — вряд ли настоятельницы пользуются косметикой.
— А после того, как она в первый раз займется сексом, сделаем ее покрасивее.
В гримерку заскочил Алан.
— Все готово, только вас ждем, — сказал он Шиффер.
— Иду. — Она встала с кресла.
— Шиффер Даймонд уже идет, — сообщил он комуто в микрофон.
Они прошли по короткому коридору, затем миновали строительный отдел. Две высокие металлические двери вели на одну из съемочных площадок. На выходе из лабиринта серых фанерных стен был натянут белый экран, а перед монитором составлены складные парусиновые стулья. К Шиффер приблизился режиссер Аза Уильямс, сухопарый бритоголовый мужчина с татуировкой на левом запястье, снявший, как она знала, множество телесериалов и два популярных полнометражных фильма. Прокладывая себе путь в привычной толчее съемочной площадки, Уильямс едва сдерживал любопытство: что за штучка эта Шиффер — капризная дамочка или настоящий профессионал? Она же держалась приветливо, но слегка отстраненно.
— Вы знаете, что надо делать? — спросил Аза. Шиффер пригласили в кадр. Попросили пройтись перед камерой. Повернуться направо. Повернуться налево. У камеры села батарея. Пока ее меняли, все четыре минуты ждали. Шиффер отошла в сторону и остановилась за складными стульями, откуда был слышен разговор исполнительных продюсеров с руководителями канала:
— Все еще есть на что смотреть.
— Да, она выглядит прекрасно.
— А помоему, бледновата.
Ее послали обратно в гримерную сделать лицо поярче. Сидя в кресле, она вспоминала тот далекий день, когда Филипп постучался в дверь ее трейлера, не в силах пережить, что его фильм назвали паршивым.
— Если вы считаете мой фильм плохим, зачем согласились на роль? — спросил он.
— Я не говорила, что он плохой. Я назвала его паршивым. Это большая разница. Нельзя быть таким чувствительным, если хочешь выжить в Голливуде.
— Кто это сказал, что я хочу выжить в Голливуде? И почему вы считаете меня чувствительным?!
— Что вы вообще знаете? — пренебрежительно говорил он позже, когда они сидели в открытом гавайском баре у отеля. — Это только второй ваш фильм!
