Галина Лифшиц - Невеста трех женихов
В следующий раз Инне уже не пришлось разлучаться с мужем, они летели в Токио вместе. И Маля, конечно, с ними. Она стала уже бывалой, заправской летуньей и спокойно смотрела в иллюминатор на ослепительно-ясное небо и вату облаков внизу. Молоденькие японские туристки восторгались Малей и доставали из сумочек и рюкзачков своих зайчиков, мышек и другую милую пушистую мелочь, чтобы тоже показать им невозможную высоту, на какую они взлетели.
– О, вот она, опять с вами, я ее помню, – первые слова встречавшей их в токийском аэропорту переводчицы обращались к игрушке.
– Как ее зовут? – вежливо поинтересовался устроитель турне.
– Маля, – хором произнесли Инна с мужем.
– Маря, – старательно повторил улыбающийся японец. – Маря-чан.
– В японском языке нет звука «л», нам очень трудно «р» и «л» различать, – пояснила переводчица.
– А что такое «чан»?
– К именам взрослых в знак уважения добавляется «сан». Вот вы, например, Инна-сан. А к именам детей – «чан».
Так их Маля получила новое имя.
Год спустя, во время очередной разлуки, муж позвонил Инне из Франкфурта и сообщил, что Маля вышла замуж.
Молодожены выглядели замечательной парой. Малин муж оказался тоже кудрявым медведиком, только чуть темнее, наряженным в костюмчик божьей коровки.
Обе супружеские пары: и человеческая, и игрушечная, не любили разлучаться. Но все же иногда приходилось. Тогда Маля оставалась с Инкой, а мужья ехали работать. Вот как сейчас.
На этот раз перелета Инна почти не заметила: думала, думала о своем, потом уснула, во сне пришли стихи, она даже ухитрилась записать их в полудреме, а очнувшись, стала вспоминать недавно прочитанную книжечку Чеслава Милоша с коротенькими размышлениями о поэзии, слове, искусстве и все повторяла про себя понравившуюся мысль о том, что поэт остался ребенком среди взрослых людей, и, зная это, он должен изображать из себя взрослого, иначе ему грозит опасность подвергнуться насмешкам со стороны людей зрелых.
Да, именно так она сама с детства и чувствовала, старательно изображая из себя взрослую и сильную, пряча себя-ребенка подальше от посторонних глаз.
Потом опять пришли стихи, она их бормотала шепотом. Никто не обращал на это внимания. Все следили за похождениями мистера Бина.
Легко приземлились.
Инка засунула в карман своего мягкого пальто Малю, одни усики с пумпончиками да глазки торчали, запихнула блокнот со стихами в сумку. Из самолета она вышла в числе первых.
Стоя в очереди на паспортный контроль, додумывала стихи.
– Гражданочка! Вы российская гражданочка? – услышала она обращенный к ней вопрос курносенькой загорелой пограничницы.
– Да, – подтвердила Инна, возвращаясь в реальный мир.
– А что ж вы не в то окошечко стоите? У нас – смотрите – никого нет, для российских граждан. Всех пропустили. А то я гляжу: с нашим паспортом стоит, думает о чем-то.
– Здорово как! – восхитилась Инна.
– Давно не были. Вот, по штампу видно: давно. Вы где живете?
– В воздухе в основном. Перелетная птица, – улыбнулась Инка, но тут же спохватилась: на вопросы пограничников полагалось отвечать без шуток. – А чаще всего во Франции.
– Счастливая, – вздохнула официальная девушка по-свойски. Штамп она давно уже поставила. – Удачи вам!
Как же здорово – говорить по-русски, чувствовать каждый оттенок настроения собеседника, дышать родным воздухом куражистой Москвы! Ну, все! Осталось только пройти по «зеленому коридору» (декларировать Инне было нечего) и – в объятия любимого мужа. Счастье какое, что багаж не надо ждать! Всегда бы так летать, налегке.
Таможенница Ирина Андреевна издалека ее приметила.
– Ишь, тащится, сука иностранная, улыбается. Насмехается над всем нашим, зараза. И вгляд какой у нее отсутствующий. Накурилась. Или обкололась, сволочь…
Никак иначе воспринимать сигналы враждебного, ненавистного внешнего мира Ирина в тот момент не могла. Беда пришла в ее мирный дом. Настоящая, невыдуманная беда. Нечаянная-негаданная. Ее Витенька, свет материнской души и смысл всей нелегкой жизни, ее добрый, чистый, любящий мальчик, оказался задержанным милицией, причем не один, а с компанией приятелей, всех до единого хорошо ей знакомых. Отвезли ребятишек на анализы, и у всех – у всех! – обнаружились следы употребления наркотиков.
Дальше события раскручивались, как в дурном сне, только проснуться не удавалось.
Оказалось, что Витюшенька уже год «на игле», что колется он умело: под ремешок часов, поэтому никаких следов уколов на сгибе локтя Ирина с мужем не видели. Потом выяснилось, что из дома исчезли все ее золотые побрякушечки – маленькие подарочки, которые иногда делал ей муж на день рождения или годовщину свадьбы.
Конечно, они заперли Витю дома и по очереди дежурили при нем, как при беспомощном слабеньком грудничке. Самое страшное – переживать его с ума сводящие ломки. Мальчик кричал, выл, захлебывался, терял сознание. Приходил в себя, клялся, что никогда, никогда больше, веришь, мамочка, я люблю тебя…
Однако при первой же возможности, при малюсеньком доверчивом материнском или отцовском недосмотре подло сбегал.
И тогда рушился их временный покой и наивная вера, что все еще поправится. Ира с мужем все глубже погружались в смрадную пучину беспросветного отчаяния, в которую – выныривай – не выныривай – все равно засосет. Надежда бесследно улетучивалась.
У Ирины Андреевны в жизни радости не осталось вовсе. Кто же виноват во всем этом?
Какие-то злые люди, враги, да-да, самые настоящие враги, отняли у нее будущее, которое люди, имеющие детей, всегда связывают с их жизненными успехами. Ведь для родителей детские жизни ценятся в тысячи крат дороже жизней собственных.
А самое страшное: в душе Ирины не осталось ни капельки любви.
Только сейчас у нее полностью раскрылись глаза. Она наконец-то увидела, как суетливо-жалок, лжив, подло лжив ее сын. Она отчетливо осознала, что за дозу, когда ему приспичит, он продаст не только ее жалкие драгоценности, но и их с отцом со всеми потрохами. Она больше не верила ему. И ненавидела тех, кто это с ним сотворил. Кто это с н и м и сотворил, с их семьей, с семьями таких же дурачков-мальчишек, клюнувших поначалу на крутой мужской разговор:
– Слышь, Витек, ты классный парень. Хочешь быть настоящим мужиком? На, попробуй, словишь кайф. Тебе, как другу, – на халяву. Смотри, как все просто: раз, два, три! И полетели в далекие края. Ничего больше не нужно. Ничего больше не страшно…
И все! И улетел ее мальчик в далекие края. Тот, каким был когда-то: умненьким, веселым, спокойным, приветливым. Одна оболочка осталась. Да и та…
