Оливия Уэдсли - Несмотря ни на что
Он закурил сигару и некоторое время молча смотрел, как аметистовый дымок вьется и рассеивается в голубом воздухе. Потом сказал тихо:
— Если даже Джон женится ради карьеры, — можешь быть уверена, Рэн, что девушка или догадалась или догадается об этом. И она даст Джону хороший урок!
— Ага, так и ты это подумал, когда читал его письмо? — упрекнула его вдруг Ирэн.
По худощавому лицу Вэнрайля побежали морщинки смеха.
— Подумал, — сказал он лениво. — И ждал, что когда окончу свои объяснения, ты увидишь, почему я так думал. Утешься, Рэн. Если Джон и сделал низость, то, по всей вероятности, ему будет дана возможность уплатить свои долги. Мисс Кэрлью, как мне кажется, такого сорта кредитор, который сумеет добиться уплаты — вот и все.
Глава VI
О, горечь, скрытая в упоенье!
О, оборвавшееся пенье горлинки!
Быстры крылья у любви, и шаги ее — шаги пантеры.
Свенберн.Первая ваша речь, если вы политический деятель; первый подписанный вами приказ, первое отданное распоряжение, если вы — глава фирмы; первое художественное произведение, вами прочитанное, — такие вещи не забываются.
Запомнится даже, какая была погода в тот день, когда свершилось это чудо, как вы были одеты, запомнятся волновавшие вас ощущения.
Первое выступление Джона произошло в помещении Хлебной Биржи, густо набитом разного рода людьми.
Были тут и рабочие с суровыми лицами и мозолистыми руками; и простоватые торговцы и ремесленники, склонные к многословию, и громкими криками одобрявшие то, в чем они весьма смутно разбирались; были и присяжные оппоненты, гордые своей репутацией «людей, которые не сдаются», — орешки, которых не разгрызть, потому что тщеславие сделало их очень твердыми.
В Хлебной Бирже было одновременно и душно, и сыро. На улице шел дождь. Сорванные ветром красные листья, занесенные сюда сапогами слушателей, валялись на грязном полу.
— Они меня осмеют, разобьют в пух и прах, — говорил себе Джон, облизывая пересохшие губы и прислушиваясь к бесстрастному голосу лорда Кэрлью, звучавшему с трибуны, к его уверенным словам, быстрым и метким ответам на возражения противников. Присутствие толпы, настроенной деловито и воинственно, вызывало в ораторе некоторый ответный задор. Но он говорил спокойно и смело, сохраняя свою обычную манеру. Джон же казался себе ничтожнее самого ничтожного из этой толпы. Толпа представлялась ему как бы одним человеком, с ухмыляющейся красной физиономией, с голосом, подобным реву быка, с шуточками, жалящими, как крапива, с глазами, устремленными в упор на него, Джона, и полными уничтожающего презрения.
Он пытался поднять в себе упавший дух. «Черт возьми, ведь я не олух какой-нибудь! Мозги у меня не хуже, чем хотя бы у этого молодца, что возражает сейчас Кэрлью. И подготовка, надеюсь, тоже! Хотел бы знать, чем он занимался всю жизнь, черт его побери?!»
Но как он ни хорохорился мысленно, остатки его уверенности таяли быстро под тучей язвительных стрел, которые сыпались на лорда Кэрлью и которым предстояло скоро удариться о щит, гораздо менее надежный!
Джон должен был говорить о проекте фабричного закона. Он собрал факты, хорошо изучил тему, но все вылетело у него из головы в ту минуту, когда он поднялся на трибуну.
Он видел ряды лиц, поднятых к нему с выжидательным выражением.
Обернулся — и позади были те же ожидающие лица. Он с каким-то напряжением вгляделся в находившийся прямо перед его глазами добела накаленный щит и заметил дыру посередине. Сощурился, ослепленный светом. И вдруг голос — рев того «сборного» человека с веселой красной физиономией — прозвучал, обращенный к нему:
— Ну, что же, проснись, парень!
Аудитория, довольная шуткой, зааплодировала. Джон вскипел.
— Это всем вам не мешало бы проснуться! — загремел он. — И постараться, чтобы это было поскорее! Вы так сладко дремали все годы, что теперь у вас нет никаких законов, охраняющих ваши интересы на фабриках, а если бы и были, вы бы не сумели их защитить. Вы тихонько жалуетесь, вы скулите или выкрикиваете бессильные проклятия — и только покорно смотрите, как ваши дети начинают ту же самую каторгу, которую вы клянете всю жизнь. Встряхнитесь же, довольно вы спали, я думаю! Вы слышали, что говорил предыдущий оратор…
Джон теперь говорил плавно и с жаром, потому что слова «душили» его и потому что видел в них метательные снаряды, бросая которые, спасаешься от атаки противника. Он имел успех, безотчетно сумел сыграть на настроении толпы.
Речь лорда Кэрлью не тронула их; он их убеждал, но мало убедил. Горячность же Джона, презрительный вызов, брошенный им, понравились сразу.
— Эге, вот это парень так парень! С изюминкой! — говорили слушатели, подталкивая друг друга и широко ухмыляясь. — Как его звать-то? Теннент? Так это тот самый?
Речь Джона была короткой. Он вдруг сразу остановился, как бы очнувшись. Пережил минуту болезненного ужаса, когда ему казалось, что он осрамился, потом оправился и окончил так же полупрезрительно, полувызывающе, как начал:
— Итак, вам предоставляется на выбор — либо позволять и впредь помыкать собою, либо начать, наконец, действовать. Вам решать — и вам нести последствия своего решения!
Он сошел и сел на свое место при дружных одобрительных хлопках. Он верно рассчитал эффект.
Лорд Кэрлью искренно поздравил его с успехом. Он был втайне изумлен: ожидал от Джона добросовестной академичности, но никак не такого уменья угадать настроение толпы и использовать его. Было ясно, что он никогда не будет оратором классическим, но несомненно будет популярным!
Маркс, кандидатуру которого они защищали, в теплых выражениях поблагодарил Джона.
— Замечательно, дорогой товарищ, — сказал он восторженно, — вы сумели прекрасно подойти к ним!
Маркс был известный адвокат, еврей. Он попросил Джона и в следующие два вечера выступать в нескольких местах от имени его партии.
Джон поехал обратно в гостиницу вместе с лордом Кэрлью. Ноги и руки у него были как лед, голова горела. Он все вспоминал свою речь и дорого бы дал за то, чтобы она не была сказана. Он уже стыдился своего возбуждения и железным усилием воли сдерживал его. Но, приехав в отель и увидев, что еще только одиннадцать часов, не вытерпел и позвонил Кэро.
Пришлось долго дожидаться, пока соединили с Лондоном. Наконец, чей-то едва слышный голос шепнул:
— Алло?
— Кто это? — спросил Джон. — Это мисс Кэрлью?
Шепот стал явственнее:
— Милый мой, где же ваше седьмое чувство, что вы не сумели узнать моего голоса? Вы звоните по делу, вероятно?
