Ольга Карпович - Моя чужая жена
Я разлил вино. Софья склонилась над столом, подалась ко мне и, поглаживая пальцами тонкую ножку бокала, произнесла:
– Вы все время говорите, известная семья, отец… А вы… Quel votre travail?[2]
Я засмеялся. Вот это поворот! Значит, юных парижских чаровниц интересует импозантная внешность потертых джентльменов. А истинные поклонницы твоего творчества носят темно-синюю форму пятьдесят четвертого размера.
– А вы, Софья, кино совсем не смотрите, — подколол я. — Российское кино.
Кажется, мне удалось ее смутить. Девушка настороженно взглянула на меня, гадая, с какой местной знаменитостью она беседует.
– Только старое. Маман меня просвещала. Э-э-э… «Холодное утро», «Февраль сорок третьего».
– А фамилии режиссера не помните? — спросил я.
Софья развела руками, покачала головой, пародируя глубокое раскаяние и смущение от собственного невежества.
– Какой промах для будущего журналиста, — шутливо погрозил пальцем я. — Так вот, эти фильмы снял мой отец, известный в Советском Союзе кинорежиссер. У меня, видимо, дурная наследственность, по его стопам пошел.
– О-о-о, — уважительно протянула Софья.
Кажется, я вырос в ее глазах, а потому она решила удвоить интенсивность своего кокетства — закинула ногу на ногу, оперлась изящным подбородком о руку, облизнула краешек рта. Все это выходило у нее по-детски забавно, и я едва удерживался от улыбки, сохраняя дьявольскую серьезность на лице.
– А вы зачем в Питер ездили? На съемки? — поинтересовалась она.
– Нет, я там проездом был, из Европы…
– А в Европе? Синема-фестиваль? — не отставала Софья.
Я рассеянно кивнул и перевел разговор на другую тему. Уточнять детали мне не хотелось.
– А вы мне дадите интервью? Когда я стану известной журналисткой? — Софья будто случайно задела под столом мое колено. — Дадите?
– Дам, когда стану великим и ужасным, — машинально ответил я.
– Что? — Она округлила глаза, не понимая. — Это каламбур?
В ту же секунду свет в купе погас, и Софья восторженно вскрикнула. Я повернулся к выключателю — лампочка почему-то не загоралась. В неярком свете луны лицо Софьи изменилось — черты его смягчились, сгладились. Отчетливо бледнели в полутьме лишь высокие скулы да изгиб подбородка. И что-то показалось мне в этом лице до странности знакомым. Так бывает во сне: разговариваешь со случайным собеседником, и вдруг что-то неуловимо меняется, и понимаешь, что напротив тебя сидит уже кто-то другой. Впрочем, я, вероятно, все еще находился во взвинченном состоянии благодаря литературным излияниям Аль Брюно.
– Софья, простите… а вы… вы красите волосы?
– А почему вы спрашиваете?
Девушка подняла руку, поиграла тонким запястьем, взъерошила темный ежик на затылке.
– Вам не нравятся женщины с неестественным цветом волос?
– Да нет, я просто так спросил… Почему-то показалось, что на самом деле они у вас светло-русые…
Софья загадочно хмыкнула, не отвечая.
Дверь медленно сдвинулась, и вплыла сладко улыбающаяся проводница с двумя подсвечниками, в которых дрожали огоньками маслено-желтые свечи. Проводница водрузила подсвечники на откидной столик, поигрывая бровями, пожелала приятно провести вечер и выкатилась из купе.
– C`est magnifique![3] — хрипло прошептала Софи.
Она наклонилась над столом, сложила губы трубочкой и принялась легко дуть на пламя, поглядывая на меня снизу вверх. Должно быть, подсмотрела этот трюк в какой-нибудь французской мелодраме с элементами ненавязчивой эротики.
– Свечи — это так красиво, так торжественно. Как в церкви во время венчания, — продолжала она.
«Однако, у девушки богатый багаж знаний, — усмехнулся я. — Дикая смесь классической русской литературы, французского кино и исконных женских приемов, приправленная непробиваемым апломбом».
– А вы когда-нибудь венчались в церкви?
– Нет, — покачал головой я. — Хотя женат был, и даже не один раз.
– А у нас в семье все не так, — почему-то вздохнула Софья. — Маман не замужем, даже не знаю, была ли. Бабушка — мама говорила — тоже всю жизнь прожила одна. И отца своего я не знаю. Он умер до моего рождения. Вообще у нас это не обсуждается. И я иногда думаю: может быть, он на самом деле живой и здоровый и живет где-то далеко… Меня мамá и по-русски заставляла говорить потому, что это язык моего отца. Это все, что мне удалось у нее выяснить…
Ах вот у нас откуда любовь к немолодым попутчикам. Лакомая пациентка для модного психоаналитика. Чистейший Фрейд.
– Ну, надо признать, ваша маман в этом преуспела. У вас очень хороший, образный язык.
Мы немного помолчали. Софья посмотрела по сторонам, побарабанила по столу пальцами, не в силах придумать новую тему для разговора, потом вдруг вскочила, дернула вниз раму окна. В купе ворвался ветер, со стола слетела измятая салфетка и закружилась по полу. Одна свечка задрожала и потухла. Софья, картинно выгнувшись, высунулась в окно, подставила лицо мелким каплям дождя, пропела:
– Я лечу-у-у! — И скосила глаза на меня, проверяя произведенный эффект.
Меня же промозглый ветер в купе ничуть не впечатлил. Я поднялся и осторожно потянул последовательницу Наташи Ростовой за плечи, чтобы закрыть окно. Софи и не думала сопротивляться, напротив, мягко потянулась за моими руками, откинула голову. Наверное, приготовилась к страстному поцелую. Из-под воротника черного замшевого пиджака выкатился овальный золотой медальон, и я успел поймать его прежде, чем он скользнул на пол.
– Что это? — Я разжал ладонь.
Софья с недовольной гримаской открыла глаза, сердито отняла у меня медальон и, закинув руки за голову, застегнула его на шее.
– Это подарок маман. Тут дата моего рождения.
Она уселась на свое место, надув губы, уставилась в темное стекло, залпом осушила бокал. В коридоре снова раздались тяжелые шаги нашего сегодняшнего метрдотеля. Проводница быстро постучала и в ту же минуту всунула голову в купе, с любопытством вращая глазами. Увиденное ее явно разочаровало.
– А я вам… вот, принесла, — обиженно прогудела она и поставила на полку старый раздолбанный магнитофон.
– Хоть какая-то романтика, — ядовито заметила девушка.
– Вы живете в самом романтичном городе на свете и скучаете по романтике?
– Там романтика только для туристов, — отмахнулась Софья.
– Мне кажется, вы не правы, — возразил я. — Я в юности учился в Сорбонне, несколько лет прожил в Париже и считаю…
– О, так мы почти земляки, — обрадовалась Софья.
