Кэтрин Уокер - Остановка в Венеции
— Меценатами, — настояла я. — Мы же не говорим «Реставраторши».
Маттео не улыбнулся. Зато усмехнулась синьора.
— Бедняжки! На одну счастливицу несметное число христовых невест. Иначе приданого не напасешься. Да и замужним свободы было не видать. Взмахнула крылышками — и в огонь.
— Можно подумать, сейчас у нас свободы хоть отбавляй, — заметила я. — Монастыри не в счет.
— Чем больше перемен… — подхватила синьора. — Раставлено по-другому, но все равно у руля мужчины. Хотя, как говорит Маттео, больше женщин-ученых. Ты же образованная девочка, да и я занимаюсь чем хочу. Наверное, все дело в чувствах. Мы слишком щедро их раздариваем.
— А потом их возвращают обратно за ненадобностью, — ответила я.
— Иногда их возвращают с благодарностью. Я была счастлива вернуть свое сердце. Теперь я по доброй воле отдаю его Лео.
Услышав свое имя, Лео перемахнул с моих колен к синьоре.
— Почему женщины вообразили, что страдают они одни? — высказался Маттео, наполняя опустевший бокал синьоры.
Мы посмотрели на него.
— Мужчинам от мужчин тоже достается, да и женщины не все поголовно щедры и великодушны, — наполняя мой бокал, продолжил он.
— Нет, — подтвердила я, — но отношение все-таки отличается. Мужчины не нуждались в приданом. И их не сжигали на костре за супружескую измену.
— Женщин сжигали за измену? Вот новость. В Венеции запреты на прелюбодеяние касались всех, и мужчин, и женщин.
— Я не спец по Венеции и Ренессансу, — повторила я, — но почему-то при всем этом восхитительном гуманизме про женщин-художниц что-то не слыхать.
— Водились и такие.
— Мелкие и непримечательные?
— Дорогие мои, — прервала перепалку синьора, — давайте не будем спорить. Мы с вами из числа счастливчиков, которые сейчас к тому же вкусно поужинают.
Она подошла к столу и позвонила в колокольчик.
Мы с Маттео отвернулись друг от друга в угрюмом молчании. Аннунциата, снова облаченная в привычный черный наряд, внесла поднос.
Когда синьора с Лео удалились, мы с Маттео остались сидеть в гостиной за недопитой второй бутылкой вина. За ужином мы болтали довольно дружелюбно, а оставшись одни, снова затихли.
Я украдкой покосилась на него: Маттео сидел, опустив глаза, и я тоже уткнулась взглядом в скатерть. А потом, вскинув голову, увидела, что он смотрит на меня в упор, без улыбки.
— Прости, — сказала я, — не надо было мне огрызаться на «меценаток», ничего такого страшного тут нет. Это я по привычке.
— Да нет, сам хорош, — пробормотал он.
— Я раньше была пламенным борцом. Теперь уже нет. Да и не уверена, что люди способны поменять образ мысли. Жизнь коротка. Я вовсе не собиралась читать нотации.
— А что сталось с пламенным борцом?
— Ушла в отставку.
— Чем же занимается борец на покое?
— Не знаю. Старательно уходит от борьбы.
— Сдалась?
— Наверное. А ты? Ты взломщик.
— Что?
— Судя по тому, как управился с сундуками, — пояснила я, допивая вино. — Ловкость рук, Маттео. Верный признак взломщика. Глаза боятся, руки делают. Криминальная жилка.
Он, наконец, улыбнулся и наполнил сперва мой, потом свой бокал.
— А еще ты терпеливый, очень терпеливый. Спасибо.
— Я не всегда таким был. Пришлось учиться.
— Работа научила?
— И работа, и всякое другое.
— Вот, например, ты терпишь меня здесь. Тебе ведь не по душе такие перемены? Но я надолго не задержусь.
— Вчера, может, и, да, только терпел. Но теперь нет. Я сомневаюсь, что мы бы столько всего открыли, не останься ты ночевать в той комнате. Ты, видимо, талисман. Синьора именно так и считает.
— А ты хотел оставаться единственным талисманом? Я бы, наверное, хотела. И вообще, мне нравится быть талисманом.
— Любому, думаю, нравится.
— И спасибо, что дал мне приобщиться, хотя бы на чуть-чуть. Для меня это просто страна чудес: загадочные фрески, таинственные сундуки, волшебные одежды, дискуссии о монастырях эпохи Возрождения — и все это в таком великолепном доме. Итальянская сказка. Лео привел меня в сказку. Или ты.
— Нью-Йорк не похож на сказку?
— Нет, не сказала бы. А ты как живешь, Маттео?
— Как я живу?
Мне вдруг стало неловко, словно я спросила о том, свободен ли он, чего совершенно не имела в виду.
— Живу в Риме. У меня там квартира. Друзья. Коллеги. — Он помолчал. — И сын.
— Сын?
— Ему шесть.
— Он с твоей женой?
— Нет, сейчас с моими родителями. Жена оставила нас вскоре после его рождения.
— Прости.
— Вот так.
Мы помолчали.
— Затруднительное положение, — наконец проговорил он.
— Любое положение затруднительно.
— Да.
Теперь нам надо было либо излить друг другу душу, либо остановиться. Я предпочла второе. Я не понимали, как бы так рассказать о своей жизни, чтобы не осталось ощущения, будто меня вскрыли, словно те сундуки наверху. Да уж, пламенный борец. Я вдруг почувствовала пустоту внутри, и горло сдавило от слез.
— Увидимся тогда утром, да?
— Да, увидимся утром.
Мы поднялись.
— Хорошо, что ты тут, — сказал Маттео, — даже не сомневайся.
Он наклонился и, обхватив ладонью мой затылок, скользнул губами по щеке.
Возможно, у итальянцев именно так принято выражать гостеприимство, но я вся вспыхнула — раньше, и те дни, когда со мной такое случалось чаще, сказала бы «загорелась», — выдав совершенно непрошеную и абсолютно неожиданную реакцию. Лицо пылало. Я была ошарашена. Я не могла поднять взгляд. Я чувствовала себя по-дурацки.
— Я рад, что ты здесь.
Он видит, что со мной творится? Или я опять что-то пропустила?
— Спасибо, — выдавила я. И пролепетала совсем уж нерешительно: — Я тоже тебе рада. — В детство вернулась? Это уж слишком, даже для меня. — Увидимся утром.
Я пошла к двери. Словно пощечина, меня настигла мысль об Энтони. Где я? Маттео смотрел мне вслед.
Вся взвинченная, я добралась до комнаты, где дожидалась моя измученная приятельница.
— Этому не будет конца, да? — догадалась я. Забыла принести ей цветок.
Ее звали Пиа Ванни, и она была красавицей. Стройная, смуглая, лет двадцати пяти. Они с Маттео, кажется, хорошо знали друг друга. Вместе они нагнулись над красным сундуком, и Пиа восхищенно ахнула.
— Такое великолепие и так хорошо сохранилось! Мне кажется, вы не ошиблись.
Она заранее расстелила на полу широкий лист полиэтилена. На нем разложили, аккуратно вынув из сундука, прекрасное фиолетовое одеяние. Оно оказалось открытым платьем на завязках, затейливо отделанным золотой тесьмой. Каким бестелесным и беззащитным оно казалось здесь, на виду.
