Кафе «Поющий енот» - Евгения Георгиевна Перова
А ей приходилось тяжко. Аня была натурой творческой и свободолюбивой, но немножко инфантильной. Она никогда раньше не сталкивалась с личностями, подобными мне. Поэтому не сразу заметила, что стала моей собственностью и потеряла право решать что бы то ни было. А когда осознала, попыталась бороться. Последние пару лет мы жили в непреходящих скандалах: она отстаивала свои границы, а я их то и дело сметал, сам того не замечая. Думаю, все закончилось бы разводом. Но тут случилась авария.
Я пережил клиническую смерть, долго был в коме. А когда очнулся и осознал, что произошло… Первая моя мысль была об Ане! Если бы я мог повернуть время вспять, я бы взмолился: «Пусть она меня совсем разлюбит, пусть уйдет к другому, только бы осталась в живых!» Некоторые люди, вернувшиеся с того света, рассказывают о встрече с умершими близкими, о светящемся коридоре. Мне ничего такого не показали. Наверно, недостоин. Но, похоже, меня там очистили, как яйцо от скорлупы. Отпала вся та дрянь, что наросла в моей душе за последние годы. Теперь я знал свое место, которое оказалось вовсе не в центре, а с краю. Я тот, кто стоит в стороне. Просто наблюдает. И ничего не хочет, ни к чему не стремится, лишь с благодарностью принимает то, что дает ему мироздание.
Но я не сразу к этому пришел. Для начала пришлось заново учиться дышать, ходить, держать в руках ложку. Смиряться со своей участью. Я прошел через четыре стадии из пяти – торговаться я не пытался, да и о чем? А все остальное было: отрицание, злость, депрессия, принятие. Дольше всего длилась депрессия. Но тут, к счастью, подсуетились родители, и в моей жизни появился Теодор Дидель. Пару лет я провел под его крылом и наконец научился просыпаться пусть не с улыбкой на устах, но хотя бы без привычной мысли: «Тоска…», которая зажигалась перед моим внутренним взором сразу после пробуждения.
Но больше всего помогла моя собственная дочь, физически пострадавшая гораздо больше, чем я. То ли дети более выносливы, то ли Капустка такой уродилась, но воля у нее несгибаемая. Надо сказать, что нам с ней пришлось знакомиться заново, а это было непросто. Я и до аварии не был хорошим отцом, свалив все заботы на Аню. Да и не очень умел обращаться с мелкими детьми, честно говоря. Ладно, мальчик – тут я нашел бы о чем поговорить. Но девочка… Пока я валялся в коме и приходил в себя, залечивая многочисленные последствия аварии, о дочери заботилась моя мама, здоровье которой тоже было далеко не блестящим. Наконец я собрался с силами и решил, что пора уже повидаться с собственным ребенком. Я боялся встречи и оттягивал этот страшный момент как только мог. Вошел в комнату дочери, волнуясь так, что даже руки тряслись. Я не мог смириться с ее положением. И не мог себя простить, хотя рассудком понимал, что моей вины в той аварии нет. Но во взгляде дочери не было ни ненависти, ни обиды, чего я так опасался, а только настороженность: она отвыкла от меня и не знала, чего ожидать:
– Папа?
– Это я, дорогая. Прости, что пришел только сейчас! Но я и сам был не в лучшей форме. Не хотел тебя пугать своим жалким видом. А бабушка все мне про тебя рассказывала, так что я знаю, какая ты молодчина.
Дочка внимательно меня разглядывала, потом чуть улыбнулась:
– Ты смешной. Где твои волосы?
– С ними столько мороки! Решил вот быть лысым. Как думаешь?
– Мне надо привыкнуть.
«Мне тоже», – подумал я. К себе, к дочери, к новой жизни. К новой прическе – вернее, к ее отсутствию. На самом деле у меня после аварии страшно лезли волосы, и я решил пойти по пути наименьшего сопротивления: обрился наголо – «под Котовского», как сказал отец, увидев меня в таком виде. В общем, первую встречу мы с дочкой как-то пережили. Я даже ухитрился не заплакать, хотя слезы так и подступали к глазам. Раньше я был совершенно непрошибаемым, Аня даже называла меня «толстокожим носорогом». А сейчас я стал таким чувствительным, что мог заплакать от любого пустяка, словно лишился не то что брони, а даже кожи.
Мама была счастлива: она страшно переживала, что я «бросил» ребенка, хотя понимала – мне нужно время, но не два же года! Конечно, когда смог ходить, я стал навещать Капустку: приходил к дочери поздно ночью, опускался на колени, клал голову на край постели и шепотом рассказывал, как люблю ее, мою храбрую девочку, умницу и красавицу, единственную мою радость. Может быть, она все-таки слышала во сне слова моей любви? Потому что однажды мне показалось, что ее маленькая теплая ручка погладила меня по голове. Постепенно мы с дочерью заново подружились. Капустка – очень умная девочка и, как мне кажется, понимает меня гораздо лучше, чем я сам себя понимаю. Во всяком случае, она не обижается, что я редко провожу с ней время. Или делает вид, не знаю.
А потом внезапно умерла от инфаркта моя мама, с чем вся наша семья так и не смогла до сих пор смириться, и нашелся мой друг Кван, рядом с которым совершенно невозможно предаваться мрачным мыслям. Кван приехал в столицу из заштатного городка, где прошло наше с ним детство, чтобы поучаствовать в мастер-классах известного итальянского шеф-повара. Кван с детства обожал готовить! Я до сих пор помню состряпанную им похлебку – вкус ее незабываем, как и запах: мы забыли о кастрюле, увлекшись какой-то игрой, варево подгорело, и соседи чуть было не вызвали пожарных. Теперь Кван стал отличным поваром и мечтал о собственном кафе – надоело работать на чужого дядю.
Кван знал, чего хочет, и добивался желаемого, а я не
