Мой плохой босс (СИ) - Шэй Джина "Pippilotta"

Вот только извиняться и признавать свою вину я не умею.

Так что — если Ирина решила оставить меня вот так, я не удивлюсь.

Еще и пофоткать меня прикованного к кровати можно. Вот это будет самый беспощадный способ мести. И вот, пожалуйста, тот компромат, который аннулирует мой компромат на Зарецкого. В конце концов, я бы тоже не хотел, чтобы хоть кто-то узнал, что я сам позволил обойтись со мной вот так.

Она не возвращается. И тишина будто крепче стискивает свои ледяные пальцы на моем горле.

Я чуть подтягиваюсь на руках к спинке кровати, касаюсь пальцами повязки на глазах. Снять? Оценить обстановку и прикинуть способы высвобождения?

Нет. Я возвращаюсь на исходную. Опускаю лоб на покрывало. Жду.

Снова цоканье каблуков по плитке пола, вздрагивает кровать подо мной, от веса опустившейся на него девушки. Она и не выходила никуда? Стояла у двери и смотрела на меня?

— Умница, — фырчит Хмельницкая в волосы на моем затылке, — не стоит снимать то, что я надела. И тишина — это тоже наказание. Его начало.

— А что Зарецкий? — я не выдерживаю, потому что слышу стук снова. На этот раз он звучит более неуверенно.

— Ничего, — то, как бесстрастно откликается Ирина о своем Пэйне — просто бальзам на мою душу, — после третьего раза он должен уйти. Он опоздал. Пришел позже, чем обещал мне. Я имею право ему не отвечать.

— Ты порвешь с ним? — не удерживаюсь я.

— Если ты продержишься до конца моей порки, — откликается Она, опуская ладони мне на плечи.

Если. Хорошее условие. Есть ради чего терпеть, если что.

А может — после её порки я, наконец, смогу послать эту гарпию к чертовой матери? Раз не получается выбросить её из головы менее спокойными методами, может, сработает экстрим?

— Ну что, может, передумаешь? — шепчет Ирина мне на ухо, а её пальцы возятся с ремнем, распуская его петлю на моей шее, — может, все-таки уступишь место Проше и поедешь к своим маленьким шлюшкам, а, Антон Викторович?

— Нет, — этот яростный рык у меня выходит как-то сам по себе, — ты — моя. Ты!

И никто больше мне сейчас не нужен.

Я понятия не имею, как она отнесется к этим моим словам. В конце концов у нас — ничего нет, даже секса не было, а вот ненависть за последние дни, кажется, достигла критической точки.

Но она — моя.

Это — моя блажь, мой каприз, от которого я сейчас не желаю отступаться. И ради того, чтоб это стало правдой, я, кажется, готов на совершенное безумие.

Острые зубы стискиваются на моем плече. Эта боль топит мой разум алой вспышкой, заставляя подавиться несказанными словами.

И все-таки… Мало! Мало боли. Я жду большего.

— Мне нравится твой голод, — выдыхает Ирина, выпрямляясь, — очень. Но я тебе не по зубам, Антон. Ты меня не выдержишь. Такую меня — нет. А другой тебе после всего, что было — не полагается.

И пусть я слышу в её голосе только снисходительную насмешку. Каждое её слово — будто колет меня иглами, заставляя все больше адреналина проникать в мою кровь, в мое тело. Скоро я уже вообще не буду помнить себя от этого.

— Как же ты меня бесишь, Верещагин, — после этих влажный язык Хмельницкой касается моей спины и скользит вниз, к пояснице, оставляя после себя влажную дорожку.

И все мое существо становится на дыбы, захлебывается возбуждением. Да что за…

Никогда такого не было со мной. Чтобы я был готов кончить вот от одного такого прикосновения? Этого же возмутительно мало.

А я готов…

Я даже не успеваю обдумать это — гул внутри меня падает тяжелой волной на мое удивление этому явлению, смывая его бесследно.

Ничего странного. Все так как надо!

— Бесишь, — тем временем констатирует Хмельницкая, отрываясь от моей кожи, — но раз уж сегодня ты хочешь оплатить мой счет…

— Ты будешь болтать, или уже перейдешь к своей порке? — бросаю я яростно. Устал ждать. Устал думать, как оно все будет…

Первый удар обжигает бедро. Хлесткий, злой. Яркий…

Твою ж мать…

Никогда в жизни не думал, что буду вот так — восторгаться одному удару ремнем. Да еще и по заднице. Как мальчишку дерут…

— Ты совершенно ничему не учишься, Антон, — тон Хмельницкой становится чуть холоднее. Хотя, казалось бы, куда еще? Даже в Антарктиде нет столько льда, сколько во взгляде Хмельницкой, обращенном ко мне во время сессии.

— Это все, что ты можешь, Госпожа?

Ну, а что поделать, если она все церемонится, если её не выбесить?

Да-а, второй удар! И тысяча черных точек пляшет под сомкнутыми веками. Больше тьмы, еще больше.

— Еще…

Все-таки это вырывается из моего рта.

Я готов умолять её, чтоб она не останавливалась. Но в этом нет никакой необходимости — еще три удара она выдает мне один за другим, без малейшего промедления.

М-мать твою…

— Еще? — хриплый шепот Хмельницкой я слышу не ушами, он звучит будто бы сразу же в моей голове. — Будешь платить мне дальше? Или…

— Да! Я буду…

Я не уступлю тебя никому…

Я по-прежнему не знаю, что со мной. Не знаю, почему каждый новый удар ремня по ягодицам отдается мне в душу таким восторгом.

В каждом — новый глоток боли. И каждый из них — будто кислотой прожигает меня насквозь. Каждый — будто шаг в одну сторону.

— Антон?.. — она останавливается.

Каждые несколько шагов она останавливается.

Каждый раз — спрашивает меня — идти ли нам дальше. И всякий раз я рычу ей в ответ свое голодное «да», потому что…

Не умею останавливаться.

У меня недостаточно слов.

Сейчас недостаточно.

Я не могу описать ей, как с каждым ударом её ремня лопается еще один нарыв на моей душе.

Как с каждым ударом — я чувствую себя чище. И просто…

Наказывай меня еще, Госпожа. Еще. Тебе можно…

Я не умею просить прощения. Словами — не умею. Но вот так — попросить прощенья перед ней я могу. За… За все. Там длинный список, я в курсе.

Раз.

Два.

Пауза.

От боли пылает все существо, оно от неё задыхается, вот только мне его не жаль, пусть даже это существо — я.

Наверное, я мог бы её остановить, попросить пощады, но… Я не буду этого делать. И даже не потому, что это как-то повредит моему самолюбию. Нет.

Это её цена. Цена того, чтобы она отказалась от других. От Зарецкого. Чтобы больше не было этого «космического», который «так ей подходит». Никогда!

Моя, моя Госпожа. Ценой этой боли, ценой каждого из этих ударов — моя.

Три.

Четыре.

Пять.

Пауза.

— Еще, пожалуйста… — на пределе дыхания.

— Ну, раз ты просишь… — в её голосе только удивление, но оно — хорошее удивление. Она не ожидала, что я продержусь так долго? А я пойду еще дальше. Я иду до конца. Всегда.

Это уже не боль — это уже агония. В каждой клеточке тела.

Агония одного конкретного мудака, который корчится где-то внутри меня и пытается спрятаться от боли. Уйти от наказания. Вот только сегодня — я не дам ему этого. Самому себе не дам.

Я чувствую — моя пропасть где-то рядом. Бездонная, грандиозная, манившая меня с самого начала.

И все сильнее затихает мир. Затихает, отступает, прячется прочь. И правильно. Здесь и сейчас — нам не до него.

Семь.

Восемь.

Девять.

И добивающий…

Дальше — уже ничего. Ни боли, ни шума, ничего.

В слепящую тьму я ныряю с разбега. Без всяких сомнений.

Там меня нет.

Там только свобода…

Глава 16. Ирия

Есть люди, которые во сне выглядят кротко, спокойно, умиротворенно.

Верещагин же — даже сейчас очаровательный стервец. Уставший, но все тот же сладкий поганец, которого все мое существо желало познакомить с любимой плетью, с самой первой нашей с ним встречи.

Мои пальцы скользят по его волосам, а сам Антон дремлет, устроив голову на моих коленях. Еще не пришел в себя. Мелко вздрагивает — и глазные яблоки под веками так и бегают. Интересно, насколько цветные он сейчас видит сны?

Улетел. Вот так вот, с первого раза — улетел в спейс.