Богом данный (СИ) - Шайлина Ирина
Я не обратила внимания на то, что тарелок стало гораздо меньше, чем обычно, и теперь… удивилась. Все они — пусты. И в последнем, как издевка, кусок хлеба с маслом.
— Нельзя злить вредных старух, — назидательно сказала я коту. — Они ужасно мстительны. Зато в булке с маслом сложно спрятать мышьяк.
Съедаю свою булку, кусочек отдаю коту — обещала же. Вообще, обещала перепелов… кот смотрит осуждающе — если бы не я, он бы сейчас жрал мясо, а не вот это вот. Но умял свою долю до крошки, сел умываться, а я полезла за кошельком.
Отделение для карт полное. Карты самых разных банков и все просрочены минимум на полгода. Максимум — на два. Кошелёк лежал там долго, явно, не пару месяцев. В отделении для монет звенит немного мелочи. Наличных мало, но главное — они есть. Купюры разных стран, наверное, маленькая коллекция… Их я оставляю, разменять в моем положении точно проблема. И родные рубли — шесть тысяч восемьсот. Я чувствую себя мародеркой, воровкой, что берет с могил, но от денег отказаться не могу, они пригодятся мне во время побега.
Ещё из кошелька вытряхиваются кучи скидочных купонов, жетон на метро, его я взяла тоже, чеки, билеты… И в самом последнем кармашке — фотография. Фото криво обрезано по краям, для того, чтобы в кошелёк влезло. На нем Черкес, это не удивляет. Удивляет то, каков он. Он… он смеётся. Не таким смехом, как сейчас, в котором читается — ты очень забавная, мне будет весело тебя убивать, наверное, прикольно хрустят, ломаясь, твои косточки. Он словно счастлив. Лежит, развалившись в кресле, одну ногу закинул на подлокотник, шорты задрались, коленки наружу… Господи, у Черкеса, как у всех прочих смертных есть коленки. И волосы на ногах, впрочем, волосатость умерена. Верхней одежды на нем нет, на животе лежит щенок. И снова не верится, что это пухлое создание — Вельзевул. А ещё у Черкеса нет шрамов, я не могу найти ни одного. Вглядываюсь в картинку несколько минут, а потом переворачиваю, ни на что особо не надеясь. Но там надпись, у меня мурашки по коже — словно послание с того света, чётким размашистым почерком.
«Ношу его с собой, чтобы помнить о том, что ты умеешь быть счастливым. Жаль, что меня здесь нет, но опять же, это просто доказывает, что я для счастья тебе не нужна. И когда наша война закончится, я буду смотреть на него и думать, что ненавижу тебя. За то, что ты смеёшься. За то, что я опять проиграла и попалась в свои же собственные сети»
Я спрятала фотографию обратно, пальцы чуть дрожат. И думаю — насколько же мы похожи с ней, с этой Вандой? Она… она тоже пыталась с ним воевать. Похоже проиграла… но я то не пойду по её пути. Сейчас все иначе. Мы не играем в любовь, мы играем в сумасшествие, у нас другие правила… и уж я то в свои сети не попадусь точно. Глаза закрыла. Снова прохладная штукатурка под пальцами. Его дыхание. Движение внутри меня. Каждым движением он словно подталкивает меня к краю пропасти, но это же неправда… Я кусаю губы и упрашиваю — скорее бы это закончилось. Прислоняюсь, почти прижимаюсь к стене, словно падая на неё. И говорю себе — это не по настоящему. Это неправда. Это просто цена, которую я плачу.
Ночью мне снились кошмары. Такие жуткие… я в них была счастлива. Удивительно, не правда ли? В этом самом доме. Я сидела в той самой огромной гостиной внизу, в камине дрова трещат, темно, и блики огня играют на моей коже разукрашивая её в красный и жёлтый. Дом умиротворение молчит — он счастлив, как и я. Рядом со мной спит пёс. Он не любит дом, ему не нравятся стены, но колкий мороз загнал его внутрь. Пёс смирился с моим присутвием, но порой ворочается во сне, приоткрывает один глаз, зорко на меня поглядывая — вдруг чего замыслила? А мне… мне хорошо, я подружилась со всеми тенями этого дома. И за моей спиной звук. Непонятный мне по началу, словно ьосые ноги шлепают по полу, но… знаете, крошечные такие ножки, с трогательно розовыми пяточками. Пёс сразу поднимает голову, вываливает мокрый язык, даже ощеривается в улыбке. Это меня он терпит, а хозяского детёныша — любит.
— Приснится же такое, — пробормотала я, с трудом выбираясь из вязкого сна. — Дом, хватит кормить меня своими мечтами…
Спала в эту ночь я слишком крепко и приход старухи с завтраком пропустила. Вчера она и на ужин принесла кусок хлеба, даже без масла, уже не смешно. Сейчас на подносе несколько тарелок, а у меня такая вялость и апатия, даже рукой пошевелить лень. И одновременно — голод. Покряхтывая встала с постели. Поднимаю крышки по очереди — пусто. В одной из них овсянка, ура. И кофе есть, это отлично, кофе мне не помешает.
Овсянки оказалось до обидного мало, я голодна. Прижимаю ладонь ко лбу, но свою же температуру померить не в силах, а градусника нет, лекарств нет тоже. Несколько дней в сыром подземелье все же аукнулись — я простудилась.
— Извини, кот, — сказала я, когда кот вернулся. — Сегодня только каша. Я оставила тебе немного, поешь.
Кот посмотрел на меня, как на дуру, которая сама себе наживает проблемы, но кашу доел, потом ушёл, вильнув хвостом. А меня знобит невыносимо, одеяла не греют. Я знаю, что с температурой греться нельзя, но устоять перед искушением сложно и я отправляюсь принимать горячий душ. Заодно ладони отмокнут и примут человеческий вид, если уж у меня сегодня выходной. Подошла к зеркалу — на скуле наливается синяк. Не яркий, но вполне заметный, тяжёлая у старухи рука, крепкая…
В душе я проторчала целый час, сил не было, я просто сидела и позволяла горячим струям лупить по спине. Хорошо, тепло… Потом замоталась в халат и одеяло, обмазала израненные ладони кремом и уснула. Проснулась — уже вечереет. Старуха просто не пришла, на столе все та же тарелка из под каши, котом облизанная. Вот ведь сука! Меня потряхивает и покачивает, аспирин бы не помешал. Но… я прислушиваюсь к дому, а он коварно молчит. Совсем.
— Что-то будет, — заключила я. — Точно будет.
В приоткрытую дверь тенью просочился чёрный кот. Подошёл к моим ногам, и аккуратно положил на пол у самых моих пальцев трупик мыши. И смотрит выжидающе.
— Спасибо, дорогой, — растрогалась я. — Но я пожалуй ещё не до такой степени оголодала. Ешь сам.
Дошла до гардероба, сдвинула в сторону зеркальную панель-дверцу. Платье высохло. Мылом правда пахнет, плевать. Достаю его тяжёлыми, непослушными руками, несу утюг, и глажу, расстелив плед на письменном столе. Утюг послушно скользит по дорогой ткани, выпускает струйки пара, а меня так знобит, что я бы прямо вся в это облако тепла и пара окунулась.
Кот жрёт мышь — противно хрустят косточки. Я надеваю платье. Оно скользит по коже, то, что сидит на мне идеально нисколько не удивляет уже. Бюстгальтер под него не надеть. Оно простого фасона, подчёркивает талию, прямое, длиной до середины колена. Но вся спина — чёрное кружево, такое невесомое и изысканное, мне кажется, оно ручной работы. Это же кружево обнажает плечи, и почти на грани фола — грудь. Одно неловкое движение и через тонкое кружево будет видно мои соски. Я бы никогда такое не надела… раньше.
— Ты хочешь спросить, чего я наряжаюсь? — обратилась я к коту. — Ты послушай, дом молчит. Всё мыши, наверное, попрятались. Здесь я потеряла счёт дням, но позавчера, когда у нас случилось… это, он был на грани. Мне кажется, время пришло.
Кот зевает — ему все равно. Я же, подумав, снимаю трусы — те, что у меня есть с этим платьем совершенно не гармонируют. Расчесываю спутавшиеся волосы, мне хватило ума уснуть с мокрой головой. Косметики у меня нет, только средства по уходу. Снова мажу свои ладони, выбираю самый приятно пахнущий крем и наношу его на лицо, шею… И все равно от меня пахнет грейпфрутом — запах мыла, которым я стирала платье.
Я готова. Сажусь и жду. Знобит, хочется завернуться в одеяло, но я терплю — не хватало помять платье или позволить налипнуть на него пуху. Всё должно быть безупречно. Сижу я долго, кот успевает уснуть, а потом снова уйти по своим делам. Темно уже совсем, я не включаю свет, мне лень, я устала. А потом… потом я слышу лязг замка, шум шагов по коридору. Торопливо натягиваю сверху халат — платье пока нужно спрятать.
