Тадеуш Доленга-Мостович - Профессор Вильчур
Люция знала о том, что Вильчур когда-то был женат и что уже много лет он вдовец. Три года назад она даже познакомилась с его дочерью, пани Чинской, к которой почувствовала искреннюю симпатию. По городу кружилось так много противоречивых историй о романтическом прошлом семьи Вильчуров, что было трудно отличить правду от вымысла. Люция, впрочем, не обладала тем любопытством, которое заставляет некоторых женщин копаться в чужих делах. Она предпочитала даже, если речь шла о Вильчуре, чтобы он и дальше оставался для нее такой загадочной фигурой, наполовину легендарной, наполовину реальной. Она желала узнавать его день за днем, так, как изучается страница за страницей трагическая история переживаний любимого героя, история его жизни, лабиринты его души.
Люция уже несколько раз была в вилле профессора по разным служебным вопросам. Однако принимал он ее всегда в гостиной. На этот раз он впервые проводил ее в кабинет. Войдя, он зажег свет и молча показал на большой портрет над камином.
Из широкой серебряной рамы на Люцию смотрела большими, как бы слегка удивленными глазами красивая женщина со светлыми волосами и нежным овалом лица. Вокруг маленького рта угадывалась какая-то грусть; красивая точеная рука с длинными аристократическими пальцами безжизненно лежала среди складок платья из темного шелка.
Ревность сдавила сердце Люции. Эта пани с портрета показалась ей необыкновенно красивой, непостижимо изысканной и нежной.
– Ее звали Беата… – услышала она за спиной голос Вильчура. – Однажды я вернулся и обнаружил дом… пустым. Она ушла, бросила меня, бросила ради другого, ради любви.
Люция почувствовала, что сердце ее поднимается к самому горлу. Она вдруг повернулась, схватила руку Вильчура и лихорадочно, исступленно, рыдая, стала ее целовать, точно этими поцелуями хотела вознаградить его за обиду, глубокую обиду, нанесенную ему той женщиной…
– Что вы!.. Что вы делаете! Панна Люция! – возмущенно воскликнул Вильчур, мгновенно очнувшись от задумчивости. – Перестаньте, на что это похоже!
Он усадил ее, дрожащую от слез, в кресло, оглянулся в поисках графина с водой. На столе у камина стоял коньяк. Он налил рюмку и подал Люции, обращаясь к ней требовательным и в то же время мягким тоном, тем тоном, каким он обычно склонял пациентов к послушанию:
– Выпейте это сейчас.
Она послушно выполнила его приказ и пыталась овладеть собой, пока он говорил:
– Нужно управлять своими нервами, держать себя в руках. Какой же это из вас доктор, если чужие страдания настолько выводят вас из равновесия, что в старом благочестивом профессоре вы вдруг видите кардинала, которому нужно целовать руки? А может быть, вы этим хотели почтить мой преклонный возраст?.. Отнять у меня последние иллюзии? Ну, и как вы сейчас выглядите? Я прошу вас вытереть эти горькие слезы.
Он подал ей свой большой носовой платок, а Люция, вытирая глаза, повторяла:
– Ненавижу ее… Ненавижу…
Сидя в кресле, она постепенно успокаивалась.
– Ну как, может еще одну рюмочку? – спросил Вильчур.
Она запротестовала.
– Спасибо и очень прошу извинить меня за эту истерику. Я веду себя, действительно, ужасно.
– Из вежливости не смею перечить, – умышленно ворчливым тоном ответил Вильчур. – Не смею перечить. Вы ведете себя как малокровная школьница после перенесенной золотухи.
Он хотел ее рассмешить, но слова его не достигли сознания Люции.
– Вы… вы по-прежнему любите ее? – спросила она и сжала губы, чтобы снова не расплакаться.
Вильчур нахмурился.
– Милая пани, прошло уже столько лет, столько воды утекло, столько раз ее могилу весной покрывала новая трава… Время делает свое… Остались воспоминания, горькие и мучительные. Шрам. Я простил. И это все.
Он задумался, а потом добавил:
– Вот видите, здесь вы можете приобрести опыт, понять, что делает с нами время. Все проходит. То, что когда-то могло казаться нам вселенной, спустя годы представляется незначительной пылью и мы понять не можем, почему тогда мы подчинялись иллюзиям.
– О нет, – запротестовала Люция, – ведь вы и сейчас понимаете, что та женщина была для вас вселенной. Настоящая любовь, если даже угасла, остается чем-то большим.
Вильчур махнул рукой.
– Это у таких отшельников, как я. Кто знает, как бы я думал о Беате, если бы сразу после ее ухода на моем пути встретилась какая-нибудь другая женщина…
Усмехнувшись, он добавил:
– Но на своем пути я не встретил нежных сердец. Моей дорогой не ходят женщины.
Люция с грустью сказала:
– Ходят, но вы их не замечаете. Когда же появляются такие навязчивые, которые предлагают себя сами, вы избавляетесь от них с помощью проповеди о разнице в возрасте.
– Это не проповедь, – мягко сказал он. – Это совет. И дело не только в возрасте, не только в возрасте, панна Люция. Здесь еще следует принять во внимание, что я уже человек конченый…
– Что это вы говорите?! – запротестовала она.
– Да-да. Старая развалина, выброшенная за борт, – убеждал он ее серьезно. – Вы представьте себе, какие у меня перспективы. Я мог бы заняться частной практикой дома, но это вынуждало бы меня встречаться со всеми теми людьми, один вид которых вызывает у меня болезненное чувство. Я – хирург, но дома оперировать не могу, а отсюда вытекает, что я должен был бы просить об аренде операционных. Вы же понимаете, что после сегодняшнего моего ухода подвергать себя каким-то вопросам, замечаниям, комментариям или хотя бы взглядам было бы выше моих сил. Таким образом, что мне остается? Догорание. Панис бене мерентиум. И без масла, потому что вы должны знать о том, что я совершенно разорен. Этот дом, в котором мы сейчас находимся, уже не принадлежит мне; мне только любезно предоставлено право доживать в нем…
Он с грустью улыбнулся:
– Доживать в надежде, что это не так уж долго продлится.
– Я совершенно не согласна с вами, – взволнованно запротестовала Люция. – Вам остается такая обширная область работы, как научная деятельность. Лекции в университете, клиника, литература…
Вильчур задумался.
– Это не в моем характере. Я могу писать только тогда, когда это заполняет мое свободное от активной работы время. Что же касается чтения лекций… Дорогая пани, они выживут меня и оттуда. Нет, ничего мне не осталось, кроме как закрыться в доме и ждать своего конца, а он, мне кажется, не заставит себя долго ждать. Так уж устроено в природе: ненужное уходит само, а я чувствую себя ненужным.
– Как раз об этом идет речь, пан профессор. Вы чувствуете себя ненужным, но я хочу вас заверить, что это минутное настроение, которое скоро пройдет. Я хочу вас заверить в том, что ваша жизнеспособность ни в чем не ослабела, ваш талант и энергия не сократились. Это – временная депрессия.
