Белва Плейн - Золотая чаша
– Могу я поговорить с тобой, Хенни? Всего пару минут, потом пойдешь ляжешь.
Анжелика понесла поднос с чайной посудой на кухню – у Эйлин сегодня был выходной.
– Не сейчас, папа.
Он бы мог прийти ей на помощь. Впрочем, может, он слишком устал. Он всегда был усталым. Отец быстро заговорил:
– Я не хочу, чтобы кто-нибудь обидел тебя, Хенни, только и всего. Я знаю, твоя мать и сестра беспокоятся о вещах, которые тебе безразличны, но и за тебя они тоже беспокоятся. Тебе не нравится способ, каким они проявляют свою заботу, но они любят тебя. Ты и сама это знаешь, правда?
Она кивнула. Его спокойный тон и теплое прикосновение руки заставили ее прослезиться. На этот раз слезы покатились по щекам. Схватив руку отца, она прижалась к ней щекой.
– Все не так, Хенни.
– Что?
– Я не знаю этого молодого человека.
– Он тебе не нравится?
– Повторяю, я не знаю его. И я предоставил тебе слишком большую свободу. Мне не следовало этого делать. Не знаю, почему так получилось.
«Зато я знаю. Ты понимал, что я нуждаюсь в любви и не хотел ничего портить. Да, я знаю».
– Не беспокойся обо мне, папа. Со мной все будет в порядке.
Позже в своей комнате, когда прошел приступ тошноты, она уселась за стол и принялась за письмо. Слова сами ложились на бумагу.
«Дорогой Дэн, я знаю, что надоела тебе. Я не буду ни о чем умолять, требовать объяснений. Любой человек волен любить и волен разлюбить. Только скажи мне об этом честно».
Она обмакнула перо в чернила. Перо оставляло на бумаге ряды аккуратных кружочков и петелек. Как странно, что это причудливое переплетение тоненьких линий означает разрыв с любимым человеком. Каким образом получается, что другое человеческое существо становится как бы частью тебя самого и, расставаясь с ним, ты чувствуешь себя так, словно тебя разрезают надвое.
«Я не буду устраивать сцен», написала она.
Он вскроет это письмо, приняв его из рук почтальона, а может, оно будет ждать его в ящике, когда он вернется домой. Тогда он сядет за стоящий у окна стол, который наверняка будет усыпан крошками от рогалика, съеденного им на завтрак, вскроет и прочтет его, чувствуя… что? Облегчение? Вину? Сожаление? Все это вместе? И сделает что? Побежит к ней просить прощения? Нет, этого не произойдет. Он скажет: «Да, это правда, мне очень жаль, но все кончено. Так случается. Я люблю Люси Марстон…» или назовет какое-то другое имя.
У нее стучало в висках, учащенно билось сердце, но перо продолжало двигаться по бумаге, принося в жертву ее чувства, отказываясь от самого дорогого.
«Я не буду ни в чем тебя обвинять. То, что я сделала, я сделала по доброй воле. Не стоит изображать чувства, которых нет, а твое чувство ко мне прошло и ничего тут не поделаешь. Только не лги мне. Я не заслужила лжи».
Дописав письмо, она некоторое время сидела очень прямо, и сознание того, что она способна вынести такую боль, наполняло ее скорбной гордостью.
Утром она разорвала письмо на клочки.
Атмосфера в доме оставалась натянутой. Анжелика говорила о самых обычных вещах, будто ничего не произошло, но в каждой ее фразе заключался один и тот же подтекст: «Как видишь, мы соблюдаем правила приличия, но не думай, что мы забыли. Мы ждем».
Хенни все время хотелось есть. В промежуток между обедом и ужином она могла наведаться на кухню раз пять, обшарить морозильник, затем заглянуть в хлебницу и отломить кусок хлеба прямо от буханки, так что даже Эйлин смотрела на нее с удивлением; съесть цыплячью ножку, оставшуюся от обеда, яблоко, выпить стакан молока. Ее тошнило, когда она была голодной.
Однажды утром ее вырвало. Ее хорошо налаженный внутренний механизм разладился. Ей хотелось бы лучше разбираться кое в каких вопросах… С другой стороны, она сожалела, что в свое время украдкой заглядывала в учебники дяди Дэвида.
«О Господи, этого не может быть! Это что-то другое. Дэн сказал, что ничего не будет. Значит, ничего и нет».
Она не получала от него никаких вестей. Ей пришла в голову мысль пойти в его район и провести опасный эксперимент над самой собой: проверить, как близко она сможет подойти к его дому, прежде чем повернет обратно. Но вдруг он будет сидеть у окна, проверяя тетрадки. Он может выглянуть в окно. Она не должна рисковать, слишком велико будет унижение, если он увидит, что она ищет с ним встречи…
Как-то Хенни попросили сходить утром в бакалею. И произошла странная вещь: она забыла, за чем ее послали. Она стояла среди мешков с кофе и овсяной мукой, пытаясь вспомнить и испытывая легкое головокружение. Час был ранний и народу в магазине не было. Мистер Поттер не торопил ее, но тем не менее она была ужасно смущена.
– Ну, что же это могло быть? – спросил он.
Его красные руки, лежавшие на прилавке, напоминали сырое мясо; тошнотворная мысль. Он был похож на гнома. «Вот бы все ему рассказать», – подумала Хенни. «Должно быть, я схожу с ума», – было ее следующей мыслью.
– Что же это могло быть? – повторил он. – Давайте подумаем вместе. Сахар? Хлеб?
Сахар! Она сразу все вспомнила: «Пакет орехов для воскресного торта и масло».
Масло уже начало подтаивать. По бокам глиняного горшка сползали сальные желтые капли. Скользкое жирное масло. Рот у нее наполнился слюной. Она даже закрыла глаза, чтобы не видеть масла. Скорее, скорее! Она чувствовала, что ее вот-вот вырвет.
На улице ее взгляд упал на собственное отражение в витрине магазина мистера Поттера. Она была похожа на зобастого голубя. Ну, конечно. Она слишком туго зашнуровала корсет, от этого и почувствовала себя плохо, от этого вспотела так, словно на дворе стоял август.
Остановившись на краю тротуара, она раздумывала, идти ли с покупками домой или выяснить раз и навсегда…
Она пошла в противоположную от дома сторону. На улице, где жил дядя Дэвид, выстроились в два ряда тележки, на которых были навалены подтяжки, шапки, фартуки, картофель. Коляска без лошади, зрелище довольно необычное для этой бедной улицы, с грохотом остановилась, когда с задней оси соскочила цепь. Уличные торговцы принялись ругаться, испуганная лошадь рванулась с места, потянув за собой фургон, а пара мальчишек, которым по правилам следовало бы сидеть в школе на уроке, издевательски закричали невезучему владельцу нового средства передвижения: – Заводи лошадь! Заводи лошадь!
Суматоха, продолжавшаяся не более минуты, отчетливо запечатлелась у нее в памяти. «Я надолго запомню эту сцену», – подумала она с каким-то непонятным удивлением, хотя все это – испуганная лошадь, луч света, блеснувший на болтающейся цепи не имеет ко мне ни малейшего отношения.
Дверь у дяди Дэвида была открыта, но в приемной никого не было. Она села и стала ждать. Взяла со стола «Иллюстрейтид ньюспейпер» Фрэнка Лесли, но читать не смогла. Не двигаясь, словно замороженная, сидела она, дожидаясь, когда на лестнице раздадутся шаги дяди Дэвида, и страшась этого.
