Белва Плейн - Золотая чаша
Стал ли тот день началом отчуждения? Хенни не осмеливалась думать об этом.
Время от времени Дэн упоминал в разговоре эту девушку. Смерть матери явилась для них тяжелым ударом. Однажды вернувшись домой, Люси с отцом нашли ее в гостиной мертвую. Она никогда не болела. Ужасно. Мистер Марстон стал другим человеком. Слава Богу, Люси такая жизнерадостная по натуре, ему повезло, что у него такая дочь – настоящее утешение.
Но Дэн говорил и о разных других женщинах – новая помощница в библиотеке, рыжеволосая сестра в благотворительном центре. Так что в действительности это была видимо лишь игра. Игра с обменом взглядами, с комплиментами, с видимостью восхищения. Об этой игре и говорил дядя Дэвид, приняв ее не за то, чем она была на самом деле.
«Да, – убеждала себя Хенни, находясь в оптимистическом настроении, – такой уж он есть. Но все это не важно, хотя и причиняет мне страдания. Придется мне с этим смириться. Не надо слишком туго затягивать узду, и он всегда будет возвращаться ко мне».
А между тем подходил к концу второй год их знакомства.
В последнее перед Днем благодарения воскресенье после обеда они пошли в Центральный парк. День был туманным, воздух, которому в это время года положено быть прохладным и бодрящим, был теплым и каким-то застоявшимся, и это вызывало ощущение подавленности.
По аллеям парка прогуливались люди. Ребятишки норовили разворошить листья, сложенные кучками вдоль дорожек. Несколько человек наблюдали, как какой-то старик кормит голубей; он с необыкновенным тщанием, словно фермер, засевающий поле, доставал из сумки пригоршни зерен и разбрасывал их вокруг.
– Не городской у него вид, – заметил Дэн. – Посмотри на его румяные щеки.
– Это тот же старик, за которым всегда наблюдает Пол, когда я вожу его в парк.
Внезапно ей на память пришли строки из поэмы Стивенсона, выученной еще в школе:
«…где у бесхитростных стариков румяные лица,а у молодых белокурых девушек безмятежный взгляд».
«А у меня взгляд не безмятежный», – подумала она.
Они молча шли по дорожке. Но вот Дэн заговорил о погоде. Он сказал, что день изумительный и такой теплый, что можно не надевать пальто, но зато в январе природа возьмет свое, и наверняка будут сильные снегопады.
– Да, наверное, – ответила она.
Стайка воробьев вылетела из травы при их приближении.
– Странно, их вот никто не кормит. Наверное потому, что они такие неказистые, – заметил Дэн. – Я называю их бедняками. Господь создал их слишком много.
«Ты и в Бога-то не веришь, – подумала она, ничего не ответив. – К чему все это? Эти разговоры о воробьях, когда нам следует поговорить о нас самих. Будь откровенен, покончи с этим, скажи: ты мне надоела, я передумал».
Дэн пристально смотрел на нее. Они остановились в середине дорожки.
– В чем дело, Хенни? – в голосе звучала забота, но в нем проскользнули и нотки нетерпения. – У тебя несчастный вид. Что тебя тревожит?
Это было так унизительно, словно она стояла голой. Любому прохожему наверняка было видно, как она страдает. Как будто он не знал. Она с трудом разлепила пересохшие губы.
– Плохое настроение, ничего больше.
– Да, ты человек настроений. Но я тебя прощаю, – мягко проговорил он.
«Прощаешь меня? За что? – крикнула она без слов. – Как ты смеешь прощать меня? Господи, Дэн, неужели ты не понимаешь? Я должна знать, что меня ждет».
Они пошли дальше по аллее. Когда молчание становилось слишком тягостным, они обменивались ничего не значащими замечаниями о том, что попадалось им на глаза: два красивых колли, темно-бордовое ландо, в котором сидели три девочки в одинаковых белых шляпках с перьями. Выйдя на Пятую авеню, они влились в оживленный людской поток: праздношатающиеся гуляки, элегантные пары, направляющиеся в «Плазу» выпить чаю, излучающие довольство семьи, вышедшие подышать свежим воздухом после обеда. Они сели в омнибус, идущий в деловую часть города.
– Да, чуть не забыл тебя предупредить, – заговорил Дэн. – Из Чикаго приезжают родственники моей матери. Они остановятся в гостинице, поскольку пригласить их к себе я не могу, но мне, естественно, придется поводить их по городу. Они в Нью-Йорке впервые. Так что на следующей неделе я буду очень занят.
– Да, конечно, – быстро ответила Хенни. Они сошли на конечной остановке.
– Не нужно провожать меня, – сказала Хенни. – Нет, в самом деле, я же знаю, у тебя много дел.
– Не пойдешь ко мне? – довольно равнодушно спросил Дэн.
– Нет, сестра придет к чаю. У Уолтера одно из его воскресных совещаний.
Он не настаивал.
– По правде говоря, у меня действительно есть дела. Надо проверить кучу тетрадей. – Он улыбнулся. – Ну же, Хенни, приободрись. Конец света еще не наступил.
Поворачивает нож в ране.
– А я и не грущу, мне хорошо, не беспокойся обо мне, – она пошла прочь.
«Я не оглянусь проверить, смотрит ли он мне вслед. Я не сделаю этого. Но я его потеряла».
На самом деле она вовсе не ждала сегодня Флоренс, поэтому увидев стоявший у кромки тротуара знакомый экипаж, запряженный серыми в яблоках лошадьми, очень удивилась. Она вошла в дом с неохотой, надеясь, что Флоренс приехала не одна, и в разговоре не будут затрагиваться ее личные дела. Но никого кроме Флоренс и Анжелики в гостиной не было. Они сидели за столом с неизменным чайным подносом. Наверное, без таких вот чаепитий жизнь в Нью-Йорке просто остановилась бы – за чаем дамы обменивались важнейшими сплетнями, за чаем устраивались партии для сыновей и дочерей, достигших брачного возраста.
– Где папа? – спросила Хенни.
– Прилег, как всегда по воскресеньям. Боже, какая ты бледная!
Она машинально ответила:
– На улице похолодало, поднялся ветер.
– Похолодало! – удивилась Анжелика. – А Флоренс только что жаловалась на невыносимую жару. Где ты была, Хенни?
– Гуляла в парке.
Пока она садилась, мать и сестра обменялись быстрыми взглядами.
– Попробуй торт, – Флоренс протянула ей тарелку. – Его испекла моя новая повариха. Она ирландка, но готовит превосходно. Вообще-то ирландцы, как известно, не блещут кулинарными талантами. Хотела бы я иметь повара-француза. У родителей Уолтера повар-француз, это чудо!
«Какой-то конгресс наций, – подумала Хенни. – Французский повар, ирландские горничные, немецкие гувернантки. Не хватает только английского дворецкого, но это уже Вернерам не по карману… И чего я раздражаюсь из-за этих в общем-то безобидных слабостей Флоренс? Да потому, что я сама травмирована и хочу на ком-то отыграться».
Разговор, прервавшийся с приходом Хенни, возобновился.
– Вся мебель в стиле Людовика XVI. На половине женщин – диадемы. Ты представить не можешь, что это было за зрелище. Я рассказывала маме об обеде у Броклхерста, – объяснила Флоренс Хенни. – Совсем другой мир, не еврейский, конечно. Я была польщена, что меня пригласили, хотя я нисколько не обманываюсь – тут были замешаны деловые интересы. А сколько стоит квартира – одному Богу известно. Двадцать комнат на Пятой авеню. Я знаю, что кузен Уолтера платит за свою семикомнатную на Пятой авеню сотню в месяц, так что эта стоит должно быть… – голос Флоренс замер на восхищенной ноте. – Совсем недалеко от Хармони-клуба.
