Всего лишь измена - Мари Соль
— Вода из-под крана, надеюсь, что мы не отравимся, — усмехаюсь, набрав в чайник воды.
Никита стоит у окна. В этой маленькой кухне он всегда был как слон. А теперь у него седина, у меня — возрастные морщины. В общем, оба истерзаны временем! Он отводит гардину:
— Сколько веков пройдёт, а Нева будет течь.
— Это точно! — согласно киваю. Навожу нам обоим бодрящий напиток, — Ты с сахаром пьёшь?
Он, обернувшись, слегка улыбается. Типа «глупый вопрос задала». Я же помню, что да! Две чайных ложечки — норма. А я? Я пью без.
— Как там, в Канаде? — решаю начать разговор.
Никита, присев, отхлебнув черный кофе, бросает:
— Я там пробыл недолго. Гостил у друзей.
— А я полагала, ты жил там, — удивляюсь в ответ.
Он отрицательно машет:
— Нет! Там хорошие клиники. Природа красивая, лес.
— Клиники? — я уточняю, решив, что он ездил туда из-за сына.
— Да, — произносит устало, — Вот только боюсь, что лечение вряд ли поможет вернуть всё на прежние рельсы.
— Ты про сына? Он, наверное, взрослый уже, — улыбаюсь, припомнив, сколько ему тогда было. Семь, кажется? А теперь? Тридцать лет! Говорят, астма с годами проходит. Может быть, у него не прошла?
Никита, отпив, смотрит в стену:
— Он умер.
У меня перехватывает дыхание. Ставлю чашку на стол:
— Ч-то? — говорю, как в замедленной съёмке.
По лицу у него будто спазм, пробегает волна.
— Он умер спустя пять лет после того, как мы переехали. Это был несчастный случай.
— Никита, — роняю, — Мне искренне жаль!
Короткий смешок, долгий выдох. Он продолжает рассказывать, хотя я не просила об этом. Но сижу, затаившись, понимая, что каждое слово как нож, который застрял в его горле.
— Мы переехали в Гагры. Там было очень красиво. А главное воздух! Морской, одновременно, горный. Митька любил море. Очень любил! А ещё постоянно просил меня сводить его в горы. Мать запрещала ему ходить в одиночку. Опасно там, даже взрослому. Не то, что ребёнку. А он был ребёнком.
Я придвигаю к себе чашку с кофе. Вцепившись в неё, как в спасительный круг. Речь Никиты обрывиста. Знаю, что он приближается к самому страшному. Так хочу выкрикнуть: «Стой! Замолчи». Только… Может, ему это нужно? Рассказать мне всё то, что так долго скрывал.
— Как-то раз мы поссорились с Адой. Сильно поссорились! Она обвинила меня в том, что я не уделяю ей и детям внимания. Я как раз строил новый завод возле Сочи. Я в порыве эмоций сказал, что не будь у нас Митьки, и мы бы давно развелись. Только он меня держит, насильно. В общем, — Никита, пригнувшись, трёт лоб пятернёй. И хмурится так, будто память об этом причиняет ему нестерпимую боль.
— Он всё слышал? — пытаюсь помочь. Угадала!
Кивает:
— Подслушивал. После сбежал! Сам отправился в горы. Наверно, винил себя в том, что мы с матерью ссоримся. Думал, что это всё из-за него.
Никита опять замолкает. Я думаю… Что? Он упал? Он сорвался с горы? Заблудился? Его съел дикий зверь? Укусила змея?
— Он забыл ингалятор, — произносит Никита, — Всего одно это могло бы спасти ему жизнь.
Ощущаю, как слёзы текут по щекам. Боже! Ведь он был ровесником Тохи. Я даже представить боюсь, если бы мой милый мальчик погиб. Я бы точно тогда наложила на себя руки.
Тянусь. Прижимаю ладони к запястью Никиты. Чувствую пальцами пульс, что клокочет под кожей.
— Мне так жаль.
Он молчит. До сих пор погружённый в глубину своих мыслей. И вдруг. Его пальцы сжимаются. А вторая ладонь накрывает мои, разом обе.
Я понимаю, что это касание — первое наше, спустя двадцать лет. И смотрю на сплетение рук, продолжая беззвучно плакать.
Он шепчет:
— Спасибо, — и продолжает, уже чуть спокойнее. Будто самое страшное оставлено им позади, — Ну, а после… У Ады случилась депрессия! Алёнке тогда было восемь. Я нанял нянечек, тёщу позвал. Самому мне приглядывать за дочерью было трудно. Я был всё время в разъездах. Только работа спасала! А дома… Я просто с ума сходил! Глядя на Митькины вещи. Винил себя очень. Себя, не её.
— А она, вероятно, винила себя? — рискую озвучить.
— А, может, меня, — отвечает Никита, — Она стала пить. Совсем распустилась! Перестала следить за собой. А однажды, когда она спьяну так испугала Алёнку, что у той начался нервный срыв, мне пришлось запереть её в клинику.
— Что она сделала? — хмурю я лоб. Неужели, она угрожала ребёнку?
— Она пыталась покончить с собой у неё на глазах. Порезала вены. Испачкала кровью постель. Я вернулся домой, — Никита болезненно жмурится, — А Алёна в крови. Я был напуган! Она просто плакала. Кричала: «Там мама! Она умирает». Это был просто ад.
На столе наши руки лежат друг на друге. Как будто иначе нельзя. Словно прерви я телесный контакт, и слова прекратятся. Я чуть пожимаю запястье Никиты.
— Но ты же всё выдержал. Ты молодец! А где сейчас дочка? Ей уже…
— Двадцать семь, — он с теплотой усмехается.
«Надо же, взрослая», — думаю я. Ей было три, когда мы повстречались. Затем отношения, после — разлука длиной в двадцать лет.
— Она сейчас здесь, или там? — уточняю.
Никита грустнеет, улыбка сползает с лица:
— Алёнка меня ненавидит. Считает, что я виноват в том, что стало с её матерью.
— Но ведь это неправда? — шепчу.
Плечи Никиты сжимаются:
— Не знаю, возможно, что есть доля истины в этом.
Молчим. Нарушает молчание птица, которой приспичило петь за окном.
— Ты прости меня, Вит! — с неожиданной болью бросает Никита, — Я ведь правда сбежал. От себя. От тебя.
Я решаюсь отнять свою руку. Но он не даёт. Прижимает её ещё крепче и держит:
— Пойми! Я тебя полюбил. Понимал, что не в силах расстаться. Вот так просто взять, оттолкнуть. И пока я живу в этом городе, мы будем видеться. Только ты… Ты была молода! Я ощущал себя просто чудовищем, которое держит тебя в своей тёмной пещере. Вынуждает тебя приходить.
— Ты меня не вынуждал, — говорю осторожно, — Ведь я же сама так решила.
— Ты была молода, — повторяет он тише, — А я был не вправе.
— Так значит, ты знал, что уже не вернёшься? — я вспоминаю тот миг нашего общего прошлого, когда Никита прощался со мной. Когда заверял, что разлука продлится недолго…
Он усмехается. Ясно без слов.
— А знаешь, — сглотнув, говорю, — А ведь я благодарна тебе. Если бы ты не уехал, то я бы сгорела, наверное. Ты бы никогда не
