Колин Маккалоу - Тим
Встревоженная и расстроенная, Мэри поерзала на полотенце и села так, чтобы видеть профиль Тима на фоне жемчужного неба. Неясно очерченная скула, заполненная густой тенью глазная впадина, скорбный рот. Потом он немного пошевелился, и в тусклом свете блеснули крохотные капельки, висящие у него на ресницах и сбегающие по щеке.
— О, Тим! — воскликнула Мэри, протягивая к нему руки. — Не плачь, милый мой мальчик, пожалуйста, не плачь! В чем дело? Что стряслось? Почему ты не расскажешь мне, ведь мы с тобой такие близкие друзья!
Рон говорил, что Тим всегда много плакал — ревел в голос, как маленький ребенок, заходясь в судорожных рыданиях, — но в последнее время стал плакать иначе. Теперь в редких случаях, когда он огорчался до слез, он плакал, как взрослый, беззвучно и украдкой, сказал Рон. Именно так он плачет сейчас, подумала Мэри и задалась вопросом, сколько же раз сегодня он плакал тайком от нее, когда она не находилась рядом или не смотрела на него, занятая делом.
Слишком расстроенная, чтобы усомниться в благоразумности своего поведения, Мэри ласково погладила Тима по плечу, пытаясь утешить. Он мгновенно повернулся к ней и, прежде чем она успела отпрянуть, уткнулся лицом ей в грудь, прижимаясь к ней, как маленький зверек в поисках укрытия, крепко обхватив ее руками. Она положила руки Тиму на спину и опустила голову, приникнув щекой к золотистым волосам.
— Не плачь, милый! — прошептала она, нежно откидывая ему волосы назад и целуя в лоб.
Она баюкала Тима в объятиях, забыв обо всем на свете, всецело поглощенная сознанием своей способности утешить его. Он нуждался в ней, он рванулся к ней и спрятал лицо у нее на груди, словно видел в ней защитника, уполномоченного оберегать его от зла внешнего мира. Ничто в прошлом не могло подготовить Мэри к такому; она ни сном ни духом не предполагала, что однажды жизнь подарит ей мгновение такого невыразимого блаженства, смешанного с пронзительной мукой. Спина под ее ладонью была прохладной и гладкой, как шелк; небритая щека у нее на груди слегка царапала кожу, точно мелкозернистая наждачная бумага.
Поначалу неловко и нерешительно, Мэри притянула Тима поближе, прижала теснее: ласково, но крепко обхватила одной рукой за плечи, а другой обняла голову, запустив пальцы в густые, слабо пахнущие морем волосы. Сорок три года пустой, лишенной любви жизни перестали существовать для нее, сполна окупившись кратким мгновением всепоглощающего счастья. Теперь они не имели значения, и, если ей суждено прожить еще сорок три равно безрадостных года, это тоже не имело значения. Сейчас не имело.
Немного погодя Тим перестал плакать и лежал в ее объятиях совершенно неподвижно, лишь едва заметное мерное колебание спины у нее под ладонью свидетельствовало, что он дышит. И сама Мэри не шевелилась, боялась пошевелиться, ибо интуитивно понимала: стоит только одному из них хоть чуть двинуться, как другой — он ли от нее, она ли от него — моментально отстранится. Она глубже зарылась губами в его волосы и закрыла глаза, бесконечно счастливая.
Тим глубоко, прерывисто вздохнул и немного пошевелился, устраиваясь поудобнее, но для Мэри это послужило сигналом, что прекрасное мгновение миновало. Она осторожно отстранилась — он по-прежнему лежал у нее в объятиях, но теперь мог поднять голову и посмотреть на нее. Она легонько потянула Тима за волосы, заставляя поднять лицо, и у нее перехватило дыхание. В сумеречном свете его красота приобрела неземной характер, словно он был Обероном или Морфеем, нереальным существом из иного мира. В лунном свете синие глаза отливали холодным серебром и казались незрячими, словно он смотрел на нее сквозь некую туманную завесу. Возможно, так оно и есть, ибо он видит в ней то, что никто другой никогда не видел, подумала Мэри.
— Тим, ты не хочешь рассказать мне, почему ты так расстроен?
— Это все из-за моей Дони, Мэри. Она скоро уйдет от нас, и мы будем редко видеться с ней. Я не хочу, чтобы Дони уходила, я хочу, чтобы она жила с нами!
— Понимаю. — Она заглянула в немигающие глаза, похожие на два лунных камня. — Она выходит замуж, Тим? Поэтому она уходит от вас?
— Да, но я не хочу, чтобы она выходила замуж и жила отдельно от нас! — сердито прокричал он.
— Тим, с годами ты поймешь, что жизнь состоит из встреч, общения и расставаний. Иногда мы любим людей, которых встречаем, иногда не любим, но самое главное в жизни — общение с ними, именно оно и делает нас людьми. Я много лет отказывалась признать это, и я была не очень хорошим человеком. Потом я встретила тебя, и общение с тобой изменило мою жизнь, я стала лучше. Но расставания, Тим! С ними смириться труднее всего, особенно если мы любили. Расставание означает, что в будущем никогда уже не будет так, как было прежде: что-то безвозвратно уходит из нашей жизни, мы утрачиваем частицу своей души, которую не найти и не вернуть. Но в жизни много расставаний, Тим, потому что они — такая же часть человеческого существования, как встречи и общение. Тебе просто нужно помнить ваше с Дони общение, а не горевать по поводу вашего с ней расставания, потому что расставания неизбежны и неотвратимы. Если ты будешь помнить о вашем с ней общении, а не горевать по поводу вашей разлуки, тебе будет не так больно. Ну вот, объяснение получилось слишком длинное и сложное, и ты наверняка не понял ни слова — да, милый?
— Думаю, кое-что понял, Мэри, — серьезно ответил он.
Она рассмеялась, разрушая последние чары момента, и медленно разжала объятия. Поднявшись на ноги, она протянула Тиму руки и помогла встать.
— Мэри, значит ли это, что и ты тоже когда-нибудь уйдешь от меня?
— Нет, если только ты сам не захочешь, чтобы я ушла, или если я не умру.
Они засыпали огонь песком, сквозь который пробивались тонкие вьющиеся струйки дыма, и на берегу вдруг стало очень холодно. Мэри зябко поежилась, обхватывая себя руками.
— Пойдем в дом, Тим, там тепло и светло.
Он удержал Мэри, всматриваясь ей в лицо необычайно напряженным, пытливым взглядом.
— Мэри, я всегда хотел знать, но мне никто не говорил! Что значит умереть, скончаться и быть мертвым? Это все одно и то же?
— Да, все это относится к одной вещи. — Она взяла руку Тима и прижала ладонью к его собственной груди, чуть выше левого соска. — Чувствуешь, как бьется твое сердце, Тим? Чувствуешь непрерывное «тук-тук, тук-тук, тук-тук» под ладонью, не прекращающееся ни на миг?
Он кивнул, зачарованный.
— Да, чувствую! Чувствую!
— Так вот, пока оно бьется, тук-тук-тук, ты можешь видеть и слышать, ходить, смеяться и плакать, есть и пить, просыпаться по утрам, ощущать солнце и ветер. Когда я говорю «жить», я имею в виду способность видеть и слышать, ходить, смеяться и плакать. Но ты ведь не раз видел, как вещи стареют, изнашиваются и ломаются? Тачка или бетономешалка, например? Ну так вот, мы, все мы, у кого в груди бьется сердце, — все до единого, Тим, все до единого! — мы тоже постепенно стареем, устаем и изнашиваемся. В конце концов внутри у нас что-то ломается, и сердце, сейчас стучащее под твоей ладонью, останавливается, как часы, которые не завели. Это случается со всеми нами, в свой срок. Кто-то изнашивается быстрее, кто-то медленнее, иные из нас заканчивают жизнь в результате несчастного случая — авиакатастрофы или чего-нибудь вроде. Никто из нас не знает, когда настанет наш конец. Это просто происходит однажды, когда мы совсем изнашиваемся и слишком устаем, чтобы продолжать жить. Когда останавливается наше сердце, Тим, мы перестаем жить. Мы лишаемся способности видеть и слышать, ходить, есть и пить, смеяться и плакать. Мы умираем, Тим, мы уходим из жизни, и нас кладут туда, где мы можем лежать и спать бестревожным сном, под землю, на веки вечные. Это случается со всеми нами, и бояться смерти не надо, она не причиняет боли. Это все равно что заснуть и никогда не проснуться — а ведь мы не чувствуем никакой боли, когда спим, правда? Спать всегда приятно — на кровати ли, под землей ли. Нам нужно лишь наслаждаться жизнью, покуда мы живы, и не бояться смерти, когда придет наш конец.
