Кража в особо крупных чувствах - Дарья Волкова
Он медленно встал.
– Давайте не будем повторяться.
В этот раз она стояла на месте, а он подходил к ней, огибая стол, крытый зеленой бархатной скатертью.
У нее очень красивые губы, бледно-розовые, с четким контуром и безо всякой помады. Нет, он не собирался ее целовать.
Но почему-то поцеловал.
Целовал и думал о том, что нарушает все служебные инструкции разом. Что между ними не должно быть никаких отношений вне рамок расследования. Что, черт возьми, он вообще при исполнении и даже с табельным оружием.
Ни одна из этих мыслей не смогла пробиться сквозь сладость этого поцелуя.
У нее мягкие, теплые губы со вкусом апельсина. Или апельсиновой карамели. У нее гладкий послушный язык, который охотно принимает правила французского поцелуя. Поцелуя, который как-то неумолимо перетекает в нечто большее, чем просто поцелуй.
Петр же не собирается…
– Секса во время допросов у меня тоже никогда не было… – хрипло выдохнул Петр на ухо Элине, прижимая ее к себе. Всю. Крепко. Плотно. Почувствуй, каковы ставки в игре. Откажись, пока не поздно.
Ее пальцы скользят по его шее, пробираются к затылку, ерошат волосы.
– Боже мой, как же скучно ты до меня жил…
Если делать глупости – то все сразу. Не мелочась. Петр подхватывает Элину на руки. Расположение комнат он помнит, и ее спальня – отсюда по коридору налево.
***
– Какого черта и почему?! – он запутался в трусах. Потом в штанах. Застегнул ширинку, обернулся к кровати и нацелил туда палец. – Ты ничего не хочешь мне объяснить?!
– Что именно? – растрепанная Элина сидела на разворошенной постели, опираясь спиной на изголовье и прижимая к груди одеяло.
Петр наклонился, поднял рубашку, натянул на плечи и начал застегивать пуговицы, путаясь в них. И параллельно говорил. На повышенных тонах.
– Ты была замужем восемь лет. Ты вдова, черт побери! Как так вышло, что ты – девственница?!
– Господи, сколько шума из-за пары капель крови.
– Эля! – рявкнул Петр. Вышло у него это настолько естественно – вот это рыком «Эля!» вместо вежливо-равнодушного «Элина Константиновна» – что Петр поразился, замолчал и замер. Снова наклонился, вот этот раз за кобурой. Какой дурдом. Он в первый раз оказался в ситуации, когда женщина с него стаскивала кобуру. С этой Элиной Конищевой вообще надо быть готовым ко всему. Девственница. Вдова-девственница, твою мать! – Как такое могло произойти, объясни мне!
Она некоторое время молча наблюдала, как он застегивают кобуру.
– Я тебе все давно объяснила, – наконец, произнесла она.
– Нет, не объяснила!
– Я же сказала! – она резко поддёрнула вверх одеяло. – Что Валентин Самуилович после смерти моих родителей забрал меня к себе. Чтобы поддержать. Что он помог мне. И что мы поженились, чтобы не было всяких… сплетен.
– И что же это значит?!
– Что это был платонический брак!
– Какой?!
– Формальный! Фиктивный! Какое слово тебе понятнее?! – Элина уже почти кричала. Шумно выдохнула. – Хотя нет. Фиктивным он не был. Мы жили в одной квартире. Мы заботились друг о друге. Валентин Самуилович всегда мне помогал. Я старалась, как могла, сделать удобным его быт – он все-таки был уже немолодой мужчина. Мы… мы хорошо относились друг к другу.
Петр опустил руки и ошарашенно уставился на Элину. Платонический брак? Серьезно?! В двадцать первом веке?!
– Вы просто жили вместе в одной квартире? – уточнил осторожно он. – Как… Ну, как отец и дочь, например?
– Скорее, как дядя и племянница.
– И… и вы не спали вместе? В смысле, у вас не было никаких контактов… Ну, как мужчина и женщина? Может быть, не секс, но… Разные есть варианты…
– Тебя все-таки очень интересует моя постель! – прошипела Элина.
– Но я же в ней в итоге оказался!
– Ах, бедненький! Тебя совратила вдова-девственница!
– ЭЛЯ!!!
– Убирайся! – в него полетела подушка.
А вот это – здравая мысль.
***
За окном серой моросью царил осенний дождь. Капли то и дело стекали по стеклу. Самая подходящая погода, чтобы поплакать. Чтобы по лицу тоже бежали капли – так же, как по стеклу напротив ее лица.
Но плакать почему-то не хотелось. Эля плотнее закуталась в теплый шерстяной палантин, зябко передёрнула плечами. Нет, плакать совершенно определённо не хотелось. Но было холодно. И хотелось согреться, потому что теплый шерстяной палантин не помогал. Потому что он не мог сравниться с жаром большого горячего мужского тела.
Эля отвернулась от окна, прошла к комоду, достала из пачки сигарету и принялась ее задумчиво разминать. В ее ситуации все-таки полагается поплакать. Наверное, полагается.
Сегодня Элина стала женщиной. Правда, ей уже так-то и пора было. Давно пора. Ей двадцать восемь, и она уже давно не трепетная девочка, которую знакомство с этой стороной взрослой жизни может привести в трепет. Так и нет его – этого трепета. От самого факта – трепета нет. Как нет и обиды на то, что ее первый мужчина, после исполнения своего мужского долга, наорал на Элину. Высказал ей претензию в том, что она оказалась девственницей. И ушел, хлопнув со всей дури входной дверью.
Какая-то… унизительная ситуация. Теоретически. Только Элина не чувствовала себя ни униженной, ни оскорбленной, ни какой-либо еще в таком же ключе. Озадаченной – это да.
Она все же прикурила, села, заложила ногу за ногу. Чуть поморщилась кольнувшему легкому дискомфорту между бедер.
Да. Озадаченной – вот правильное слово. Озадаченной и собственной реакцией, и реакцией Петра. Со своей реакцией Элина разобралась довольно быстро. Тихий слишком сильно ее привлекал, ее слишком сильно тянуло к нему, и вот теперь… И вот теперь она познала его как женщина – мужчину. Она с ним стала женщиной. И ей это понравилось. Очень. Или это называется каким-то другим словом.
Эля почувствовала, как стало горячо щекам – уже почти привычно. В последнее время так происходит всегда, когда она думает о Петре Тихом. А теперь к мыслям присоединились воспоминания. О том, какие у него широкие плечи – обнаженные они кажутся еще шире. О том, какая у него мощная грудь, покрытая густыми короткими темными волосками. О том, как он хрипло и рвано дышит. Как приятна его горячая тяжесть. Как незаметна и воспринимается естественно легкая боль от его проникновения. И как ошеломительно чувство наполненности им.
Там, где есть все это, уже не остается места