Наталия Терентьева - Там, где трава зеленее

Я положила папку с письмом в холодильник, стараясь не оглядываться на букет… Так он точно вечером найдет письмо, когда полезет за пивом. И точно не прочитает Марина. Сюда же я положила пакет с драгоценностями.

Остались вещи в шкафу. Варькины пижама и маечки, мои кофточки, короткие гипюровые штанишки, в которых можно и спать, и завтрак готовить… Я открыла шкаф, наши вещи лежали на месте, чуть сдвинутые вглубь и прикрытые его шарфами. А на соседней полке, низко, на уровне моего живота, там, где я обычно машинально хватала чистые полотенца, валялась куча чьего-то нижнего белья. Застиранные лифчики, вывернутые наизнанку нечистые трусы, эластичные бежевые колготки с блестящими сердечками на причинном месте… Я стояла и молча смотрела на это, не трогая. Из-под белья свешивался рукав блузки, с длинной манжетой. Я заметила автоматически, что лифчики очень маленького, вероятно, нулевого размера. И что манжета грязная.

Полкой ниже стояли туфли. Две пары. Одни — из золотистой клеенки, на высоком, не очень тонком каблуке, хорошо поношенные. Другие — разноцветные, замшевые, на высоком, квадратном каблуке, с тупыми носами. Эти — явно из прошлой жизни. Сейчас даже купить такие нельзя.

Я глубоко подышала, подышала, хотела сесть на диван, но не стала. Быстро запихнула все наши вещи в два пакета и крикнула Марине:

— Марина, я ушла! До свидания!

Я вышла из подъезда. Прошла метров пятьдесят и остановилась. Дальше идти я не могла. У меня было ощущение, что я долго и сосредоточенно смотрела, как кто-то справляет большую нужду, а потом долго и вдумчиво нюхала и рассматривала содержимое чужого толчка. Я постояла несколько секунд и почти бегом вернулась. Марина снова открыла мне дверь, чуть удивленная.

— Вы извините, я положу все обратно. Я… — Я стала совсем некстати плакать, а Марина неожиданно по-доброму приобняла меня за плечи.

— Ничего, ничего, это все пройдет… — сказала она, подняла с пола мою дубленку, положила ее на диван и пошла гладить. Сейчас Марина еще больше была похожа на младшего научного сотрудника в библиотеке иностранной литературы.

Я разложила все наши вещи на свои места — раскидала дрожащими руками, стараясь, чтобы все лежало, как было. Я еще раз взглянула на кучу белья, которую кто-то то ли от большой радости, то ли спьяну, то ли в страшной спешке схватил дома и перевез сюда. Это уже потом, через день мне пришла в голову трезвая мысль — да нет, это просто сняли, бросили, а надели другое, новое, то, что Виноградов купил на радостях, по случаю удачного секса. Судя по туфлям — это или их общее боевое прошлое, и Виноградов по своей привычке вернулся к любовнице, которую бросил года два назад, или же это совсем бедная девушка, донашивающая туфли десятилетней давности. Имея в виду, что это не обувь, а фетиш, что в ней не ходят, а лежат, сидят, стоят на карачках, обнимаются и скачут верхом…

«Какое дурновкусие!» — думала я, запихивая свои изящные тонкие туфли из нежнейшей атласной кожи на верхнюю полку, куда он их спрятал. Второй рукой я прижимала ватку с нашатырем к виску. Мне, конечно, уже стало дурно, но надо было доделать все до конца.

Я еще раз взглянула на кучу чьего-то несвежего белья. И плюнула туда, не очень смачно, но искренне.

Закрыв дверцу шкафа, я повернулась, чтобы взять с полки Варины фотографии. Если раньше у меня были сомнения — теперь они отпали, я решила забрать их. Но забирать оказалось нечего.

На полке не было ни фотографий Вари (мои он никогда не любил выставлять), ни трех-четырех игрушек, которые она делала ему на праздники, а он хранил на полке. Он все это убрал. Потому что теперь у него в шкафу лежат другие трусы.

Я пошла на кухню, вынула из холодильника свое письмо и драгоценности с запиской в мексиканском стиле, бросила их к себе в сумку. Можно уходить.

Я позвала Марину.

— Я прошу вас… Марина, мы с вами почти незнакомы… У нас с Сашей так все сложно… Не говорите ему, что я приходила… Я не ожидала, что здесь у него кто-то живет… Это совсем не в его правилах…

— Ну почему же, — вдруг ответила Марина. — В его правилах, по-моему, делать все, что он захочет. Ему же все можно. Он так думает. — Она негромко продолжала говорить, составляя в раковину грязную посуду, которую он, они… оставили утром. — Он может все купить, потом сломать или облевать, выбросить, купить новое. Может попросить починить или почистить испорченное… Если не получится привести в порядок облеванное и сломанное — отдаст бедным. Я вам этого не говорила. Не переживайте. Все к лучшему.

— Спасибо.

— Идите с Богом, не плачьте. — Марина проводила меня и закрыла за мной дверь.

Я ехала на метро обратно и пыталась успокоиться рациональными мыслями. А вот была бы я корыстная, я бы забрала у него какую-нибудь дорогую вещь — в отместку! На самом деле — нет у него никаких дорогих вещей.

Он живет в квартире, как в гостинице — не заполняет дом ненужными ему картинами, фигурками, статуэтками, подсвечниками, а подарки, которые нельзя использовать утилитарно, он, как правило, передаривает.

То, что он убрал фотографию, — в общем-то объяснимо, хотя и очень погано. Сейчас мысль о Варе будет мешать ему оправдывать свой выбор. Варя — плохая девочка, не уважает папу, всегда на вопрос «Ты чья?» отвечает «Мамина», хотя, разумеется, носит его фамилию. Была поменьше, отвечала «Маминая». Ну а чья же она, если только последние полтора года мы жили вместе, и то не постоянно. А до этого он прибегал к нам то раз в неделю, а то и раз в месяц. Кто ее растит, того она и считает родителем.

Мало — капнуть спермы, чтобы стать отцом. И мало — дать денег на колбаску и даже на велосипед. Ни один ребенок за это любить не будет.

Ты не хочешь отвечать на бесконечные вопросы: «Откуда на земле моря?», «А кто придумал Бога, если человека придумал Бог?», «Почему нельзя поймать тень?».

Ты не можешь честно ответить на вопрос: «Пап, а ты очень хотел, чтобы я родилась?» Ты не уверен, с кем поедешь отдыхать в свой следующий отпуск — с ребенком или с очередной девкой — «как фишка ляжет», во что играть будешь — в примерного отца или в жеребца с чисто вымытым задом.

Так почему же ты требуешь, чтобы ребенок тебя любил? Это ты его люби, за то, что он есть, и за то, что у него нос и уши как у тебя. А маленькому человеку для любви этого мало. Можно вымуштровать ребенка, как собачку, — он будет знать несколько команд: «Молчать!», «Слушаться!», «Уважать!». Я знаю, что некоторые отцы именно это называют любовью. Но Виноградов, например, всегда требовал от Вари любви искренней, а не показного уважения. И научить ее этой любви должна была, разумеется, я. Как говорит любимый Сашин дружок Элик Рагилов: «Моя дочь меня тоже сначала не уважала. А как стал пороть ее стальной проволокой — сразу самым любимым стал!»