Гербарий (СИ) - Колесник Юна

Билеты мы заранее взяли, туда-обратно, в плацкарт. С сессией разделались. Доехали, комнатушку прямо на месте сняли. Милка по Дендрарию козой скакала, считала олеандры с самшитами, как велели, тайком юкку какую-то редкую выкопала, утащила.

В итоге на саму практику ушло четыре дня. Всего! И есть у меня подозрения, что тут отец подсуетился, когда на «Кинотавр» в июне приезжал. Хотя… Как он мог узнать? Да и не скажет ни в жизнь. Тем более после того, как года три назад эти тёрки у нас с ним начались.

М-да… Если бы не Антоха, ничего бы и не было. Где братец эти исходники раздобыл? В общем, я уже школу заканчивал, когда узнал, что отец по молодости проституток снимал. В смысле для портфолио. Всяких. И просто девок, и не просто. И не девок. Как Антоха ржал с этих фоток! А мне так противно стало. До тошноты, реально. Прикиньте, мы столько лет на эти деньги жили! Ну психанул я, высказал отцу. А он молчал. А я — нет, я как отрезал тогда: «Мне твои бабки, на голых сиськах сделанные, нафиг не сдались. Сам проживу!»

А потом ещё Антон масла в огонь подлил. Ты, говорит, брательник, свою журналистику только с его помощью осилишь. А без папкиной волосатой лапы слабо?

— Да я куда угодно поступлю!

— Например?

— Да хоть на айтишника, хоть… на биофак! И вообще уеду отсюда, достала меня ваша Москва!

Взял и уехал на родину. Поступил. Вот из принципа — на биофак, реально! С Никитосом на зачислении случайно познакомились, решили хату снимать. Потом он академ на полгода брал, уезжал к себе, ну я и ушёл в общагу, там и веселее, и платить копейки. Подрабатывал статьями, копирайтингом, деньги маленькие, конечно, но почти не переводились.

Короче, побродили мы по Сочи. Суета. Народу толпы. И в хвалёном Олимпийском парке, и в Ривьере, и на морвокзале… На пляж вообще носа не высунешь. Ну и всё, отчёты-печати-подписи получили, на электричку сели и уехали к моим в Лазаревское. Всё равно обратные билеты только через десять дней, так хоть позагорать нормально. Встретили нас офигенно. Семья у нас большая и гостям всегда рады.

А эти двое ходили везде как чужие. За руки даже не держались. Спали на разных кроватях. Я Никитоса спросил:

— Вы чего, поцапались, что ли?

Он только скривился, не лезь, мол. Не поймёшь его.

А Милка — как всегда. Молчала больше и то глядела на него, как на икону, то отворачивалась. Спину спалила. Я, говорит, «Функциональную фитоценологию» читала, увлеклась. Прикиньте? Не, ботаничка — это диагноз. Вот и лежала потом на животе под простынёй, температурила.

Майя Тиграновна сметаны принесла. Я Никитосу и сказал:

— Иди Милке спину намажь.

— Ты мне не диктуй, Тёмыч, а?

И снова так глянул, что жутко стало.

— Слышь, она ж отличная девчонка. Чего ты взъелся?

— А ты че, запал на неё? А, Тёмыч? Скажи? Так забирай, мне не жалко! Такого добра…

— Э, хорош! — офигел я, если честно. Чиж спокойный обычно, как удав. Ну я и развернулся, ушёл.

Нет, не понять мне. И вдруг нахлынуло: «Если бы Олеська вот так сгорела… Прийти к ней с чашкой сметаны, откинуть простыню…» Чудак. Ты даже толком не знаешь, что дальше-то делать.

Ну да, девятнадцать мне. Я не девственник, конечно. Всякое бывало, и целовались, и руки как только ни распускали, и до постели дело доходило. Но проблемка одна есть. Как начнёт девчонка раздеваться… Всё. Паника у меня. Как вижу обнажённое тело — паника. Не отвращение, нет, отвращение было к отцовским фоткам, а тут страх — не могу и всё. Кому это расскажешь? Никому. К психологу меня не затащишь. А вообще у меня много такого: про то, как Антохе тайком бициллин колол, когда тот дрянь какую-то от шалавы подцепил — никому. И про то, как его, братца пьяного, с кухни волоком тащил — тоже. Газ тогда перекрывал, квартиру проветривал… Изменила она ему, видите ли! А если бы я позже вернулся? Как бы мама пережила всё это? И она, и бабка Римма, её мать, они Антоху любят.

Мама-то у нас всех любит — святая женщина. И моё решение приняла спокойно, мы созваниваемся часто. Но вот на тебе — на неё, мирную, тихую — напала зараза эта, рак. Сейчас врачи клянутся, я сам с ними пару раз говорил — после операции прогноз отличный, хвалят её, что обратилась вовремя. Главное теперь — не нервничать. И на солнце ей пока не желательно.

Короче, получается, кроме матери, вечно вокруг меня одни шалавы крутятся, как и у братца, и у отца. И вот эта паника моя — в ней и Антохина вина, наверное. Чего я боюсь? Может, повторения? Что со мной такая же дурь твориться будет, как с ним?

Я привык уже и веду себя одинаково — со всеми почти. Чем легче, не заморачиваясь, общаешься, тем меньше проблем. И никому не важно, что там у тебя внутри — какие книги, какие мысли. «Держи своё при себе, слово говори лишь тому, кто его ценит», — так бабушка говорит. Ещё говорит: «Если твой друг будет на тебе горящей рубашкой — не сбрасывай с себя». Абхазские поговорки — они же в самую точку. С Никитосом мы многое прошли, я ему доверяю, и что бы у него ни случилось, не брошу.

Но вот Олеська — никаких поговорок на неё нет. Всю душу ведь вытрепала! Язва. Язык как жало. Но такая… звонкая. Чистая, что ли. Кудри рыжие… Уткнуться бы носом, эх…

II

Потом погода на курорте нашем испортилась, дождь с утра зарядил. Несильный, но небо заволокло. Родичи шашлык во дворе затеяли. Мангал, музыка… Племяшки славные, смешливые, ласковые, тёткин муж — мировой мужик. Хорошо… Лезгинку с бабушкой станцевали. Гены… Никуда не денешься.

Назавтра после обеда совсем прояснилось, но мелкие сбегали к морю: «Грязно, фу».

— А пошли, — сказал я своим чудакам, — в горы? У нас тут водопады есть.

Бабушка головой покачала:

— В горы надо с рассветом идти, а не в два часа пополудни…

Но мяса нам с собой собрала, лаваш, винца бутылочку. Ну я-то не пью, всё чертов желчный виноват. Доехали до кафе «Минутка». Дальше — направо и по указателям. Тишина, народу мало, и те, кто есть — уже вниз, навстречу нам топают. А мы — наверх! Сначала — прямо по руслу Свирской, по камням. Потом — вверх до полянки со скамейками. Посидели, отдышались. Шашлык холодный — тоже вещь! В лаваш его завернуть и жевать, на хребты глядя… Ну что, опять — наверх.

Тропка узкая. Справа — ущелье. На соседнем склоне — опоры ЛЭП, высоковольтка. Слева — каменюки, пласты. Указатель: «Дольмены». Милка упёрлась:

— Не пойду! Это же гробницы! Там энергетика…

Окей, пускай энергетика. Потопали дальше. Выше, выше… Тропа нахоженная, но крутая и вся в валунах. Это на карте — «3 км», а по горам — все пять, не меньше.

Но ничего, почти дошли. Метров двести до водопада оставалось…

И тут скрутило меня. Вообще на ровном месте. Хотя… Наверно, из-за подъёма. Может, и шашлык дело своё сделал. Чёртов желчный! Как же я задолбался! Лет с пятнадцати эти приступы.

Отстал от них.

— Други, погодите, а? Чего-то хреново мне.

Сел, прислонился спиной к отвесной стене. Так хуже только. Будто стальной обруч под рёбрами. И кто-то как винтом закручивает, стягивает его всё сильнее… И дышать, дышать почти нельзя. Горечь в горле, руки в поту. Противно. Лечь охота. И но-шпы нет с собой. Таблеток бы шесть — по две с интервалами, и через час как рукой снимет… Чёрт, ну не сдохну же я здесь!

А тут и вечер упал сверху, как капюшон. Резко. А я даже встать не мог. Милка фонарик из рюкзака выудила. Уже хорошо…

— Нет, не донесём мы его, — это Чиж. — Тропка узкая, втроём никак.

— И деревья внизу остались… носилки бы сделать. Кусты одни кругом, ежевика, толку-то от неё, — Милка вроде спокойно старалась говорить, но я слышал — голос уже со слезами.

— У тебя телефон его родных есть? — это Чиж её спросил.

— Нет…

— Звони в МЧС тогда.

— Связи нет, Никит… Совсем.

Он достал свой смартфон, поглядел, выматерился.

— Горы ваши грёбаные! Значит, так. Мышь, ты остаёшься тут. А я вниз. Там кафешка, явно кто-то есть. Вернусь с врачом, с людьми.